Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
— Вы воровки, убийцы!.. То, что вы сделали, — хуже убийства! Вы осквернили смерть, убили мысль, убили дух!
Старая г-жа Ругон не смутилась. Напротив, она выступила вперед, не испытывая никаких угрызений, подняв голову, готовая защищать вынесенный ею и приведенный в исполнение приговор.
— Это так ты разговариваешь со мной, твоей бабушкой?.. Я сделала то, что должна была сделать, то, в чем и ты когда-то хотела нам помочь.
— Тогда вы довели меня до сумасшествия. Но с тех пор я жила, любила и поняла… К тому же это священное наследство, вверенное моему попечению, последняя мысль усопшего, все, что осталось от великого ума и чем я должна была поделиться со всеми… Да, верно, ты моя бабушка! Но знай, ты только что сожгла своего сына!
— Ты считаешь, что я сожгла Паскаля, потому что сожгла его бумаги! — вскричала Фелисите. — Ну что ж, я не задумываясь спалила бы весь город, только бы спасти славу нашей семьи!
Она все еще наступала, воинствующая, ликующая; а Клотильда, положив на стол спасенные ею почерневшие обрывки, защищала их всем своим телом, боясь, как бы Фелисите не бросила их снова в камин. Но г-жа Ругон не обращала на них внимания, не замечала она и пламени камина, которое, к счастью, гасло само по себе, а Мартина, вооружившись лопаткой, тушила сажу и последние искры горячего пепла.
— Ты отлично знаешь, — продолжала старуха, маленькая фигурка которой, казалось, выросла на глазах, — что я помышляю только об одном, лелею одну мечту, одну страсть — преуспеяние и владычество нашей семьи. Я билась за это, была на страже всю жизнь, жила так долго лишь для того, чтобы не дать ходу дурным слухам и оставить о нас добрую славу. Да, я никогда не отчаивалась, никогда не складывала оружия, готовясь воспользоваться любой возможностью. И я достигла всего, чего хотела, потому, что умела ждать.
Широким жестом она указала на пустой шкаф, на камин, в котором затухали последние искры.
— Теперь все кончено, наша слава спасена, эти мерзкие бумаги больше не станут нас обвинять, умирая, я буду знать, что больше ей ничто не угрожает… Ругоны победили.
Вне себя Клотильда подняла руку, словно желая прогнать бабушку. Но Фелисите ушла сама, спустилась на кухню, чтобы вымыть почерневшие руки и привести в порядок волосы.
Служанка направилась за нею, но, обернувшись, уловила движение молодой хозяйки. Она вернулась.
— Я уйду отсюда, барышня, послезавтра, как только похоронят хозяина.
Наступило молчание.
— Но я не собираюсь рассчитывать вас, Мартина. Я знаю, что не вы главная виновница… Вот уже тридцать лет, как вы живете в этом доме. Оставайтесь же, оставайтесь со мной.
Старая дева, измученная, бледная как полотно, покачала седой головой.
— Нет, я служила хозяину и после него не буду служить никому!
— Даже мне!
Мартина подняла глаза, посмотрела в лицо молодой женщине — этой девочке, которую так любила и которая выросла у нее на глазах:
— Вам, нет!
Клотильда смешалась, хотела было рассказать о ребенке, которого носила, о ребенке Паскаля, ему-то Мартина, быть может, согласится служить. Но старуха угадала ее мысли, вспомнила подслушанный разговор, кинула взгляд на живот будущей матери, у которой беременность еще не была видна. Одно мгновенье она, казалось, размышляла. Потом четко сказала:
— Вы о ребенке? Нет!
И тут же сообщила Клотильде расчеты, которые сделала, как оно и полагается практичной женщине, знающей цену деньгам.
— Мне есть на что жить, я поселюсь где-нибудь на покое и буду тратить проценты со своих сбережений… А вас, барышня, я могу оставить, — нужда вам больше не угрожает… Завтра господни Рамон объяснит вам, как удалось спасти у нотариуса годовой доход в четыре тысячи франков. А пока что вот ключ от секретера, где вы найдете пять тысяч франков, их оставил хозяин… О, я отлично знаю, у нас с вами не будет недоразумений. Хозяин не уплатил мне за три месяца, но у меня есть расписки, которые это подтверждают. Кроме того, в последнее время я из собственного кармана истратила около двухсот франков, а он даже и не знал, откуда шли деньги. Все это у меня записано, и я спокойна — вы, барышня, не захотите обсчитать меня ни на один сантим… А послезавтра, когда хозяина уже не будет здесь, уйду и я.
Она спустилась на кухню, и хотя слепое благочестие толкнуло старую деву на соучастие в преступлении, Клотильду глубоко опечалил ее уход. Перед тем как вернуться в спальню, Клотильда стала собирать остатки бумаг и, к своей радости, обнаружила преспокойно лежащее на столе родословное древо, оставшееся незамеченным обеими женщинами. Эта святая реликвия было все, что уцелело от разгрома. Она схватила ее и пошла в спальню, чтобы спрятать в своем комоде вместе с обгоревшими клочками бумаг.
Оказавшись снова в торжественной тишине спальни, она ощутила странное волнение. Какое величавое безмолвие, какой глубокий мир рядом с всесокрушающим варварством, которое наполнило соседнюю комнату дымом и пеплом! В сумраке спальни веяло священным покоем, две восковые свечи горели, не мигая, чистым, неподвижным пламенем. Она заметила, что лицо Паскаля стало совсем белым среди волн седой бороды и волос. В ореоле света он казался божественно прекрасным. Она наклонилась, еще раз поцеловала его и ощутила на губах холод мраморного лица с навеки закрытыми глазами. И так велика была ее скорбь, ибо она не уберегла творения, которое он завещал ей охранять, что она, рыдая, упала на колени. Над человеческим гением совершили надругательство, и Клотильде казалось, что весь мир рушится вместе с варварским уничтожением дела всей жизни Паскаля.
XIVСидя в кабинете Паскаля с ребенком на руках, которого она только что кончила кормить грудью, Клотильда застегнула корсаж. Стоял один из великолепных дней конца августа, небо пламенело, но в мягкий, дремотный полумрак обширной комнаты сквозь щели тщательно закрытых ставней пробивались лишь скупые солнечные лучи. Было около трех часов. Безмятежный воскресный покой, казалось, проникал сюда вместе с отдаленным звоном колоколов, благовестивших к вечерне. В опустевшем доме, где мать и малыш остались одни после обеда, так как служанка отпросилась навестить свою двоюродную сестру, стояла глубокая тишина.
Клотильда взглянула на своего ребенка, крупного мальчика, которому исполнилось уже три месяца. Она разрешилась от бремени в последних числах мая. Вот уже десять месяцев, как она не снимала траура по Паскалю, — простое длинное черное платье, в котором она была необыкновенно хороша, изящная, стройная, с молодым печальным лицом, обрамленным прелестными белокурыми волосами. Улыбаться она еще не могла, но ее наполняло сладостное чувство при виде очаровательного пухленького, розового ребенка, с губами, еще влажными от молока; его взгляд упал на полосу света, в которой плясали пылинки. Он казался удивленным и не сводил глаз с этого золотого сияния, с этого ослепительного чуда. А потом к нему тихо подкрался сон, он уронил на руку матери маленькую круглую головку, уже покрытую светлым пушком.
Клотильда тихонько поднялась и уложила сына в колыбель, стоявшую подло стола. С минуту она постояла над ним и, убедившись, что ребенок заснул, опустила кисейный полог. Мягко, бесшумно ступая в полутьме, будто она едва касалась пола, Клотильда занялась делами, — убрала лежавшее на столе детское белье и дважды обошла комнату в поисках затерявшегося носочка. Она была молчалива, тиха и в то же время очень деятельна. Сегодня, оставшись в полном одиночестве, она размышляла, и перед ней вновь проходил истекший год.
Не успела она прийти в себя после душераздирающих похорон Паскаля, как внезапно уехала Мартина, которая, заупрямившись, не пожелала отработать положенную неделю и привела на свое место двоюродную сестру соседки-булочницы, крупную черноволосую девушку, к счастью, оказавшуюся довольно чистоплотной и честной. Сама Мартина поселилась в Святой Марте, забытом богом местечке, где жила настолько скупо, что умудрялась откладывать деньги из процентов со своего маленького капитала. Наследников у нее не было, — кому же достанутся плоды этого неслыханного скопидомства? За десять месяцев она ни разу не переступила порога Сулейяды; хозяина здесь больше не было, и она даже не захотела взглянуть на его сына.
Потом перед Клотильдой возник образ бабушки. Фелисите навещала ее время от времени, выказывая снисходительность влиятельной родственницы с достаточно широкими взглядами, чтобы прощать чужие ошибки, если они искуплены жестокими страданиями. Она приходила без предупреждения, целовала ребенка, читала наставления, давала советы, а молодая мать оказывала г-же Ругон ту же внешнюю почтительность, какую всегда сохранял по отношению к ней Паскаль. Впрочем, Фелисите была поглощена своими успехами. Она собралась наконец воплотить в жизнь терпеливо взлелеянную и зрело обдуманную мечту об увековечении незапятнанной славы семьи и пожертвовала все свое весьма значительное состояние на постройку и содержание убежища для престарелых, которое будет носить имя Ругонов. Она уже купила землю — часть бывшей загородной площадки для народных гуляний, недалеко от вокзала, и как раз в это воскресенье, в пять часов вечера, когда немного спадет жара, должна была состояться закладка первого камня — предстояло настоящее торжество, которое почтят своим присутствием власти, а королевой празднества будет Фелисите, — ее встретят рукоплесканиями, среди огромного стечения народа.
