Виллем Элсхот - Избранное

— Выпьем за мою ногу, если вы не возражаете, — предложила матушка Лауверэйсен. И никогда еще собутыльники не бывали объяты столь единым порывом сердец.

— Сударь, — сказал моему кузену Боорман, — я чрезвычайно вам благодарен. Но я еще должен рассчитаться с госпожой Лауверэйсен. А вы, видимо, совсем позабыли об этом.

Теперь, когда ногу наконец похоронили, он вдруг снова начал рыть носом землю. Мне захотелось дать ему пинка.

— Нет, я ничего не забыл, — сказал Ян. — Сударыня, предлагает, чтобы вы вручили мне тысячу франков, которые я затем передам какому-либо благотворительному заведению, за исключением, разумеется, Центральной больницы, где столь опрометчиво делают люмбальные пункции.

Боорман призадумался, а затем покачал своей лысой головой.

— Нет, — возразил он, — деньги я вручу не вам, а самой госпоже Лауверэйсен. Если же она захочет их вам передать, это ее дело. И потом, не тысячу франков, а восемь тысяч пятьсот.

И он извлек из своего портфеля девять ассигнаций — вероятно, те самые, которые побывали в депонентской кассе.

— До чего же упрям… Ладно, давай их мне! — рявкнула матушка Лауверэйсен. — Ты мне — деньги, а я тебе — поцелуй.

И прежде чем Боорман успел увернуться, она обхватила его голову руками.

— Это, конечно, уж чересчур, но во всем виновато вино! — заявила она.

На улице Боорман доверительно взял меня под руку, и мы пошли по городу, словно два старых друга, возвращающихся с банкета. На улице Руаяль он вдруг остановился и указал на новехонькую медную табличку, на которой красовалась надпись:

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ЛОТЕРЕЯ

— Одно к одному, — сказал он. — Как жаль, что Марта не может разделить со мной эти мгновения! Я ведь вам рассказывал, что как-то раз я упустил заказ на миллион экземпляров? Так вот, здесь вы можете заключить сделку почище, потому что эти людишки гребут деньги со всех сторон. Если вы явитесь к ним в безупречном костюме — а у вас далеко не всегда безупречный вид — и они поймут по выражению вашего лица, что могут рассчитывать на комиссионные в объеме десяти процентов, то вы отгрохаете по журнальчику для каждой бельгийской семьи. А это означает по крайней мере полтора миллиона экземпляров, которые, подобно термитам, поглотят колебания тех, кто еще смеет сомневаться в глубочайшем патриотизме этого заведения. А сегодня вечером мы наведаемся с вами в «Золотой фазан».

Он вздохнул полной грудью, как человек, почуявший приближение весны. И, назвав меня по имени, сказал:

— Да, Франс, сегодня счастливый день. Завтра я пойду на кладбище к Марте.

И отеческим жестом похлопал меня по плечу.

— А как же тебя все-таки занесло на эту фабрику? — спросил я, когда Лаарманс принялся выколачивать свою трубку.

Он тяжело вздохнул.

— Боорман сам толкнул меня на этот путь. На протяжении всех лет нашего сотрудничества я выдерживал на своих плечах бремя «Всемирного Обозрения» лишь благодаря тому, что Боорман все время подстегивал меня, а сам был глух и слеп ко всему, что не приносило заказов. Но когда дрогнул полководец — пусть даже на мгновение, — чего можно ожидать от необстрелянного новобранца, в особенности если он уже начал помышлять о женитьбе? Разделавшись с Боорманом, кузен Ян принялся за меня, убежденный, что рано или поздно я окажусь за решеткой. А поскольку вся эта братия служителей всевышнего располагает обширными связями, он в скором времени подыскал для меня не только место в отделе писем Генеральной мореходно-судостроительной компании, но и жену. Я должен был взять и то и другое или ничего. К тому же, чтобы получить это место, я должен был представить неопровержимые доказательства того, что я уже давно состою в гражданском браке и имею ребенка. И вот я женился, как видишь… Первый раз я отрекся от Боормана во время визита к моему кузену, когда притворился, будто все, что он рассказывал о нашем журнале, было для меня новостью. Во второй раз — когда тетка, жевавшая бананы, указала на меня пальцем, и я тотчас же пырнул в толпу, словно не был знаком с Боорманом. Ты сам понимаешь, чего еще можно было от меня ожидать. Боорман вскоре убедился в этом: мое исчезновение было столь же неожиданным, сколь и наше знакомство. У меня просто не хватило мужества сказать ему в лицо, что я предаю забвению все его добрые советы и навсегда бросаю наш журнал, чтобы снова отстукивать «заверения в совершенном почтении» от чужого имени. А ведь я шел на очень большие жертвы, как ты сам мог заметить, когда столкнулся со мной на фабрике. Контракт, который мы подписали в пивной «Королевский лев», я отослал ему без всяких объяснений, и это было моим третьим и последним отречением от Боормана.

— Стало быть, при таких печальных обстоятельствах прекратил свое существование знаменитый журнал «Всемирное Обозрение Финансов, Торговли, Промышленности, Искусств и Наук»? — поинтересовался я.

— Нет, что ты! — успокоил меня Лаарманс. — Боорман, надо полагать, очень удивился моему поступку, но даже не пытался встретиться со мной, ведь этот человек способен понять все что угодно. Он сразу же взялся за дело, и полгода спустя я обнаружил в своем почтовом ящике экземпляр седьмого номера «Всемирного Обозрения» пятьдесят второго года издания. На обложке снова красовалась фамилия Боормана. Все мои коллеги по фабрике в то утро тоже получили по экземпляру. А поскольку никто из нас не принадлежал к числу видных граждан, я полагаю, что прославленная в этом номере фирма и впрямь разослала по экземпляру каждой бельгийской семье — иными словами, по меньшей мере полтора миллиона экземпляров. Весь номер был посвящен «Государственной лотерее», вывеску которой Боорман показал мне во время нашей последней прогулки по городу. Статья начиналась следующими словами: «Из всех элементов политической экономии Государственная лотерея, несомненно, таит в себе самые замечательные возможности для решения прекрасной и неиссякаемой темы бюджетного равновесия».

Статья была удачной вариацией нашего классического эталона, посвященного мрамору, цементу, бумаге и маршалу Фошу.

— И ты больше никогда не встречался с Боорманом?

— Как-то раз я увидел его в центре города. Он стоял, разглядывая фасад нового здания. Он все еще рыщет по городу и, верно, успокоится только в могиле. Поджав хвост, я тотчас же юркнул в боковую улицу. Ни за что на свете я не хотел бы попасться ему на глаза, хотя убежден, что он лишь спросил бы меня, доволен ли я своей жизнью. А может быть, он и вовсе не узнал бы меня в этом костюме и с эспаньолкой. Все же у меня нет ощущения полной безопасности — я уверен, что рано или поздно увижу его у окошечка нашей фабрики, куда он пожалует, чтобы внушить нашему распроклятому олуху Генри, что «из всех строительных материалов железо, несомненно, таит в себе самые замечательные возможности для решения прекрасной и неиссякаемой темы — промышленного строительства». Посмотри-ка в ящике стола, ты найдешь текст под рубрикой «Мрамор» или «Бумага».

Сыр

(повесть)

Посвящается Яну Гресхофу[31]

Надтреснут голос, глуховат,Но яростно слова звучат,Язвя и беспокояФилистерство тупое.

Усмешкой смысл ехидных словОн подтвердить всегда готов.Подвижный рот у Яна —Болезненная рана.

И дом у Яна, и семья,Толпа поклонников, друзья,Он рад им всем… Но что жеМешает счастью все же?

Он что-то знает, что-то ждет,С надеждой он глядит вперед,Тревожно ему спитсяВ его родной столице.

Не унывай, дружище Ян!Сатиры бич недаром дан:Борись за благородство,Бичуй людское скотство![32]

Введение

Бюффон заметил, что стиль — это сам человек. Короче и вернее не скажешь. Но для человека чувства мало проку от афоризма, пусть даже достойного быть увековеченным на камне. Да и можно ли выразить словами, что такое стиль? Из высшего напряжения стиля рождается трагическое. Разве не трагична сама человеческая судьба? Вдумайтесь в слова Иова: «Там беззаконные перестают буйствовать, и там отдыхают истощившиеся в силах» — и перед вами предстанет суетное человечество, занятое совокуплением, обжорством или молитвой, а рядом — свалка для тех, чья последняя конвульсия завершилась покоем.

Стиль подобен музыке, которая родилась из человеческого голоса, выражавшего ликование и печаль, задолго до того, как люди научились писать черным по белому. А трагическое достигается за счет интенсивности, меры и гармонии, пауз, чередования бурных выражений восторга с медленно льющимися мелодиями и тревожными ударами гонга, простоты и искренности с сардонической усмешкой.