Эрих Ремарк - Возлюби ближнего своего
— Нельзя. Твое разрешение действительно только в Париже. Я вернусь.
— У меня с собой деньги. Они спрятаны за бантом, Вынь, когда будешь целовать меня.
— Мне ничего не нужно. У меня есть все. Оставь их у себя! Марилл о тебе позаботится. Может быть, и Штайнер скоро вернется.
— Время! — напомнил надзиратель. — Послушайте, вас же не отправляют на гильотину!
— До свидания! — Рут поцеловала Керна. — Я люблю тебя! Возвращайся!
Она оглянулась и взяла со скамейки пакет.
— Здесь кое-что из еды. Внизу его проверяли, все в порядке, — сказала она надзирателю. — До свидания, Людвиг!
— Я очень рад, Рут! Видит бог, я очень рад, что ты получила разрешение! Теперь тюрьма мне покажется раем!
— Вот и хорошо! — раздался голос надзирателя. — Возвращайтесь в свой рай!
Керн взял пакет под мышку. Он был довольно тяжелым. Керн направился в камеру в сопровождении надзирателя.
— Вы знаете, — задумчиво сказал тот через минуту. — Моей жене шестьдесят лет, и на спине у нее небольшой горб. Странно, но иногда я почему-то вспоминаю об этом.
Когда Керн вернулся, кальфактор с ужином стоял как раз перед дверью камеры.
— Керн, — сказал Леопольд с безутешным лицом. — Опять картофельный суп без картофеля.
— Это овощной суп, — объяснил кальфактор.
— С таким же успехом можно сказать, что это кофе, — ответил Леопольд. — Я всему поверю!
— А что у тебя в пакете? — спросил у Керна вестфалец Монке.
— Кое-что из еды. Но что именно, сам не знаю.
Лицо Леопольда засияло.
— Раскрывай! Быстро!
Керн развязал веревку.
— Масло! — с благоговением произнес Леопольд.
— Желтое, как подсолнечник! — дополнил Монке.
— Белый хлеб! Колбаса! Шоколад! — продолжал Леопольд в экстазе. — И… целая головка сыра!
— Желтого, как подсолнечник! — повторил Монке.
Леопольд поднялся, не обращая на него внимания.
— Кальфактор! — повелительным тоном произнес он. — Уберите вашу бурду и…
— Стоп! — перебил его Монке. — Не так быстро! Ох, уж эти мне австрийцы! Потому только и проиграли войну в восемнадцатом году!.. Дайте сюда миски! — сказал он кальфактору.
Он взял миски и поставил их на скамейку. Потом схватил передачу Керна, разложил все рядом и залюбовался выставкой.
На стене, как раз над головкой сыра, одним из прежних узников тюрьмы было написано карандашом: «Все быстротечно, и жизнь не вечна».
Монке ухмыльнулся.
— Овощной суп мы будем считать чаем, — объявил он. — Ну, а теперь сядем и поужинаем, как образованные люди! Что ты на это скажешь, Керн?
— Аминь! — произнес тот.
— Завтра я приду снова, Мария!
Штайнер склонился над спокойным лицом, потом выпрямился.
Сестра стояла у двери. Ее быстрые глазки глядели куда-то поверх Штайнера. Она избегала смотреть на него. Стакан в руке дрожал и слегка звенел.
Штайнер вышел в коридор.
— Стоять на месте! — раздался чей-то повелительный голос.
С каждой стороны двери стояло по человеку в форме, с револьверами в руках. Штайнер остановился. Он даже не испугался.
— Ваше имя?
— Иоганн Губер.
Подошел третий и взглянул на него.
— Это — Штайнер, — сказал он. — Без всякого сомнения. Я узнал его. Ты меня тоже узнал, Штайнер, верно?
— Я тебя не забыл, Штайнбреннер, — спокойно ответил Штайнер.
— Трудно забыть, — хмыкнул мужчина. — Добро пожаловать домой! Я искренне рад видеть тебя снова. Теперь, наверное, немного погостишь у нас, правда? У нас построен чудесный новый лагерь, со всеми удобствами.
— Верю.
— Наручники! — скомандовал Штайнбреннер. — На всякий случай, мой дорогой! Сердце мое не выдержит, если ты еще раз вырвешься из наших рук.
Стукнула дверь. Штайнер покосился через плечо. Стукнула дверь комнаты, в которой лежала его жена. Из комнаты выглянула сестра и сразу же втянула голову обратно.
— Ах, вот оно что… — протянул Штайнер.
— Да, дорогой, — хихикнул Штайнбреннер. — Самые прожженные птички возвращаются к своему гнездышку — на благо государства и радость его друзьям.
Штайнер спокойно посмотрел на покрытое пятнами лицо без подбородка с голубоватыми тенями под глазами. Он знал, что ждет его впереди, но все это показалось ему чем-то очень далеким, словно вообще его не касалось.
Штайнбреннер подмигнул, облизал губы и отступил на шаг.
— Как и прежде, без совести, Штайнбреннер? — спросил Штайнер.
Тот ухмыльнулся.
— Совесть моя чиста, мой дорогой! И становится все чище и чище, чем больше мне попадается вашего брата. На сон тоже не жалуюсь. Но для тебя я сделаю исключение, навещу тебя ночью, чтобы поболтать с тобой немного… Увести! Живо! — внезапно сказал он резко.
Штайнер, сопровождаемый эскортом, спускался вниз по лестнице. Люди, шедшие навстречу, останавливались и молча пропускали их. На улице замолкали все, мимо кого они проходили.
Штайнера привели на допрос. Пожилой чиновник задал ему ряд вопросов, касающихся анкетных данных. Штайнер ответил.
— Зачем вы вернулись в Германию? — спросил его чиновник.
— Хотел навестить жену перед ее смертью.
— Кого вы встретили здесь из ваших политических друзей?
— Никого.
— Будет лучше, если вы сознаетесь прежде, чем вас уведут отсюда.
— Я уже сказал: никого.
— Кто вам дал задание приехать сюда?
— У меня не было никаких заданий.
— К какой политической организации вы примкнули за границей?
— Ни к какой.
— На какие же средства вы жили?
— На деньги, которые зарабатывал. Вы же видите, что у меня австрийский паспорт.
— С какой группой вы должны были связаться?
— Если б я хотел связаться, я бы вел себя иначе. Я знал, что делаю, когда шел к своей жене.
Чиновник задал ему еще ряд вопросов, потом посмотрел паспорт Штайнера и письмо от жены, которое нашли при обыске. Перечитав письмо, он перевел взгляд обратно на Штайнера.
— Сегодня после обеда вас увезут, — наконец сказал он.
— У меня к вам просьба, — сказал Штайнер. — Небольшая просьба, но для меня это имеет громадное значение. Моя жена еще жива. Врач сказал, что она проживет один-два дня. Она знает, что я должен завтра прийти, и если я не приду, она поймет, что я уже здесь, Я не жду к себе ни сострадания, ни снисхождения, я просто хочу, чтобы моя жена умерла спокойно. Поэтому я прошу вас задержать меня на день-два и разрешить мне увидеться с женой.
— Ничего не выйдет. Я не могу предоставлять вам возможность для побега.
— Куда я смогу убежать? Комната находится на шестом этаже и не имеет другого выхода. Если меня кто-нибудь отвезет и встанет у двери, я не смогу ничего предпринять. Повторяю: я прошу не ради себя, а ради умирающей женщины.
— Не могу, — повторил чиновник. — Я просто не располагаю такими полномочиями.
— Располагаете… Ведь вы можете вызвать меня на повторный допрос. И вы можете разрешить мне повидаться с женой. Основанием для этого мог бы служить мой разговор с женой, из которого вы надеетесь получить какую-то важную информацию. Это было бы основанием и для того, чтобы караул остался перед дверью. А вы сделаете так, чтобы в палате осталась сестра, которая сможет услышать все, о чем мы будем говорить, ведь сестра — надежный человек.
— Но это же чепуха! Вашей жене нечего вам сказать, да и вам тоже.
— Разумеется! Она ведь ни о чем не знает. Но зато она сможет спокойно умереть.
Чиновник задумался и принялся листать дело.
— Мы вас допрашивали раньше о группе номер семь. Вы не назвали ни одного имени. А за это время мы взяли Мюллера, Безе и Вельдорфа. Вы не хотите назвать остальных?
Штайнер ничего не ответил.
— Вы назовете нам имена остальных, если я вам дам возможность в течение двух дней навещать вашу жену?
— Да, — ответил Штайнер после минутного раздумья.
— В таком случае, говорите!
Штайнер молчал.
— Вы назовете мне два имени завтра вечером, а остальные послезавтра?..
— Я назову вам все имена послезавтра.
— Вы обещаете?
— Да.
Чиновник долго смотрел на него.
— Посмотрю, что мне удастся для вас сделать. А сейчас вас отведут в камеру.
— Вы не можете возвратить мне письмо? — спросил Штайнер.
— Письмо? Откровенно говоря, оно должно остаться в деле. — Чиновник нерешительно посмотрел на письмо. — Но в нем нет ничего, что свидетельствовало бы против вас… Хорошо, возьмите!
— Спасибо, — сказал Штайнер.
Чиновник позвонил и приказал увести Штайнера. «Жаль, — подумал он, — но ничего не поделаешь. Сам попадешь к чертям на сковородку, если проявишь хоть каплю человечности!»
И неожиданно ударил кулаком по столу.
Мориц Розенталь лежал на своей кровати. Сегодня, в первый раз после многих дней, боли покинули его. Наступал вечер, и в серебристо-голубых сумерках парижского февраля вспыхнули первые огни. Не поворачивая головы, Мориц Розенталь наблюдал, как зажглись огни в окнах дома напротив. А сам дом покачивался в сумерках, как океанский пароход перед отплытием. Простенок между окнами бросал на отель «Верден» длинную темную тень; эта тень быль похожа на сходню, которая, казалось, только и ждала, чтобы на нее ступили.
