Эрих Ремарк - Возлюби ближнего своего
— Это правда, — продолжал он. — Клянусь тебе, Мария. Пусть никто не знает, что я здесь. Но ничего страшного не случится, если об этом и узнают.
— Я ничего не скажу, Йозеф. Я никогда ничего не говорила.
— Я знаю, Мария. — Его словно обдало теплой волной. — Ты развелась со мной?
— Нет… Не смогла этого сделать, и не сердись на меня.
— Я хотел этого ради тебя. Тебе было бы гораздо легче жить.
— Мне не было трудно. Мне помогали. Помогли получить и эту палату… Когда я одна, ты чаще бываешь рядом со мной.
Штайнер посмотрел на нее. Лицо ее стало как-то меньше, осунулось, а кожа была изжелта-бледной, восковой, с голубыми тенями. Шея стала хрупкой и тонкой, резко выделялись ключицы. Даже глаза были затуманены, а губы бесцветны… Только волосы блестели и сверкали. В лучах послеполуденного солнца они казались золотисто-багряным венком, резко контрастировавшим с маленьким, как у ребенка, телом, которое уже почти не в силах было подняться.
Открылась дверь, и вошла сестра. Штайнер встал. Сестра держала в руке стакан с жидкостью молочного цвета. Она поставила стакан на столик.
— К вам пришли? — спросила она, бросая на Штайнера быстрый взгляд.
Больная едва заметно кивнула.
— Из Бреслау, — прошептала она.
— Так издалека? Это чудесно. Тогда вы сможете немного побеседовать.
Пока сестра вынимала градусник, ее синие глазки опять быстро взглянули на Штайнера.
— Температура повышена? — спросил тот.
— Нет, что вы! — радостно сообщила сестра. — У нее уже несколько дней нормальная температура.
Она положила термометр в стакан и вышла. Штайнер придвинул стул поближе к кровати и сел рядом с Марией. Он взял ее руки в свои.
— Ты рада, что я здесь? — спросил он, хорошо понимая бессмысленность своего вопроса.
— Для меня это — все, — сказала Мария не улыбнувшись.
Они смотрели друг на друга и молчали. Слов почти не было. Они — рядом, и этого более чем достаточно. Они смотрели друг на друга, и ничего более для них не существовало. Один растворился в другом. Они вернулась друг к другу. В их жизни не осталось больше ни будущего, ни прошлого — только настоящее. Покой, тишина, мир.
В палату снова вошла сестра. Она поставила черточку на температурной кривой. Но они ее не заметили. Они смотрели друг на друга. Солнце начало клониться к горизонту. Его лучи медленно, словно не решаясь, сползли с чудесных горящих волос и соскользнули на подушку, потом неохотно отступили к стене и поползли по ней. А два человека продолжали смотреть друг на друга. Пришли сумерки на своих синих ногах, заполнив собой комнату, а они все смотрели друг на друга, до тех пор, пока из углов комнаты не выступили тени и не покрыли своими крыльями бледное лицо, единственное лицо.
Дверь открылась. Вместе с потоками света вошел врач, за ним — сестра.
— Вам пора уходить, — сказала сестра.
— Хорошо. — Штайнер поднялся и нагнулся над кроватью. — Завтра я снова приду, Мария.
Она лежала на кровати, словно наигравшийся до усталости и довольный ребенок, и на губах ее играла полумечтательная улыбка.
— Да, — сказала она, и он не понял, обращается ли она к нему или к его воображаемому образу. — Да, приходи…
В коридоре Штайнер дождался врача и спросил его, сколько ей осталось жить. Тот поднял глаза.
— В лучшем случае дня три-четыре. Странно, что она вообще до сих пор жива.
— Спасибо. — Штайнер медленно спустился вниз по лестнице. У выхода он остановился и внезапно увидел город. Он не заметил его, когда приехал, но теперь город лежал перед его глазами — отчетливый и реальный. Он увидел улицы и сразу же почувствовал опасность, невидимую, безмолвную опасность, которая подкарауливала его на каждом шагу, на каждом углу, в каждой подворотне, в каждом прохожем. Он знал, что мог сделать против нее очень немного. Этот белый каменный дом за его спиной был именно тем местом, где его могли схватить, словно зверя в джунглях, пришедшего на водопой. Понимал он и то, что ему где-то надо найти пристанище, чтобы иметь возможность прийти сюда снова. Врач сказал: три-четыре дня. Капля в море и в то же время целая вечность. Минуту он размышлял, не навестить ли ему одного из своих старых друзей, но потом отказался от этой мысли и решил остановиться в каком-нибудь из отелей среднего класса. В первый день это меньше всего бросится в глаза.
Керн сидел в одной из камер тюрьмы Санте вместе с австрийцем Леопольдом Бруком и вестфальцем Монке. Все трое клеили кульки.
— Ребята! — произнес Леопольд через какое-то время. — Я голоден! Страшно голоден! Я бы с удовольствием сожрал и клейстер, если бы за это не влетело.
— Потерпи десять минут, — ответил Керн. — Через десять минут принесут жратву, полагающуюся на ужин.
— Разве это поможет! После нее я как раз и почувствую настоящий голод.
— Леопольд надул кулек и ударил по нему ладонью. Кулек громко хлопнул. — Какое несчастье, что в такие проклятые времена у человека есть желудок. Когда я подумаю о мясе, пусть даже собачьем, я готов разнести всю эту каморку!
Монке поднял голову.
— А я чаще мечтаю о большом кровавом бифштексе, — сказал он. — О бифштексе с луком и жареным картофелем. И о холодном, как лед, пиве…
— Замолчи! — застонал Леопольд. — Давайте думать о чем-нибудь другом! Например, о цветах.
— Почему обязательно о цветах?
— Ты что, не понимаешь? Надо думать о чем-то красивом. Это отвлекает…
— Цветы меня не отвлекут.
— Однажды я видел клумбу с розами… — Леопольд судорожно пытался перевести свои мысли в другое русло. — Прошлым летом. Перед тюрьмой в Палланцо. В лучах предзакатного солнца, когда нас выпустили на свободу. Розы были красные-красные, как… как…
— Как сырой бифштекс, — помог Монке.
— А-а! Проклятие!
Загремели ключи.
— А вот и жратву несут, — сказал Монке.
Дверь открылась, но вместо кальфактора с едой на пороге появился надзиратель.
— Керн! — сказал он.
Тот встал.
— Пройдемте со мной! К вам пришли.
— Наверное, президент, — высказал предположение Леопольд.
— Возможно, Классман. У него ведь есть документы… И, возможно, он прихватил с собой что-нибудь из еды.
— Масла! — оживился Леопольд. — Большой кусок масла! Желтого, как подсолнечник!
Монке ухмыльнулся.
— Ты — настоящий лирик, Леопольд! Ты вспомнил даже о подсолнечниках.
Керн остановился на пороге, словно пораженный громом.
— Рут! — У него даже перехватило дыхание. — Как ты сюда попала? Тебя арестовали?
— Нет, нет, все в порядке, Людвиг!
Керн бросил взгляд на надзирателя, который безучастно сидел в уголке. Потом быстро подошел к Рут.
— Ради бога, уходи отсюда сию же минуту, Рут! — прошептал он по-немецки. — Ты сама не понимаешь, чем рискуешь! Они каждую минуту могут тебя арестовать, а это означает четыре недели тюрьмы, а при повторном аресте — полгода! Быстрее, быстрее уходи!
— Четыре недели? — Рут в испуге взглянула на него. — Ты просидишь здесь четыре недели?
— Ничего не поделаешь! Не повезло! А ты… Ну, не будь же легкомысленной! Любой и в любую минуту может спросить у тебя документы!
— Но у меня есть документы!
— Что?
— Я получила временное разрешение, Людвиг!
Она вынула из кармана бумагу и протянула ее Керну. Тот сразу уткнулся в нее.
— О, боже ты мой! — медленно произнес он. — Значит, это все-таки удалось сделать! Кто помог? Комитет помощи?
— Комитет помощи и Классман.
— Господин надзиратель, — спросил Керн, — заключенному разрешается целовать даму?
Тот лениво посмотрел на него.
— По мне — сколько хотите, — ответил он. — Главное, чтобы она не передала вам при этом нож или напильник.
— Когда человек посажен на пару недель, это себя не оправдывает.
Надзиратель скатал себе сигарету и закурил.
— Рут, — спросил Керн, — вы там слышали что-нибудь о Штайнере?
— Пока ничего. Марилл говорит, что сейчас невозможно что-либо узнать. И писать он не будет. Он просто вернется. Внезапно и неожиданно.
Керн взглянул на нее.
— И Марилл этому верит?
— Этому все верят, Людвиг. Что нам остается?
Керн кивнул.
— Да, что нам остается… Он уехал уже неделю назад. Может быть, ему удастся…
— Он должен вернуться! Другого я и представить себе не могу.
— Время! — произнес надзиратель. — На сегодня хватит.
Керн обнял Рут.
— Возвращайся! — прошептала она. — Возвращайся быстрее! Ты останешься здесь, в Санте?
— Нет, они отвезут нас к границе.
— Я попытаюсь еще раз получить разрешение прийти к тебе! Возвращайся! Я люблю тебя! Возвращайся быстрее! И я боюсь! Я хотела бы уехать вместе с тобой!
— Нельзя. Твое разрешение действительно только в Париже. Я вернусь.
