Уильям Фолкнер - Притча

— Дело в том, что я не только верил в тебя. Я любил тебя. Я с той минуты, когда увидел тебя в воротах сорок семь лет назад, верил, что тебе суждено спасти нас. Что ты избран судьбой благодаря исключительности своего происхождения, что ты отверг свое прошлое, дабы освободиться от человеческого прошлого, чтобы стать единственным человеком на земле, свободным от власти слабости, страха и сомнения, которые делают всех нас неспособными к тому, на что способен ты; что ты в своей силе даже спасешь нас от крушения, обусловленного нашей слабостью и страхами. Я не имею в виду людей, находящихся сейчас там, — громадная рука со сложенной бумагой сделала быстрый, неуклюжий жест, который каким-то образом обозначил, обрисовал в ярко освещенной комнате всю ропщущую и страдающую внешнюю тьму до самых передовых — проволоку, траншеи, заполненные молчащими, по крайней мере пока, орудиями и изумленными, неверящими людьми, ждущими, настороженными, ошеломленными и боящимися поверить своей надежде, — они не нуждаются в тебе, они сами могут спасти себя, как показали эти три тысячи человек четыре дня назад. Их нужно только защитить, спасти от тебя. Они не ждали этого и даже не надеялись, только нуждались в этом, но мы подвели их. Не ты, сделавший даже не то, что хотел, а то, что должен, потому что ты — это ты. А я и еще несколько таких, как я, у меня достаточно высокий чин, положение и власть, как если бы сам Господь Бог вложил это назначение мне в руку три года назад, но я подвел их и Его и поэтому возвращаю это назначение обратно.

Его рука взлетела, мелькнула и бросила сложенную бумагу на стол, та упала возле миски, кувшина и нетронутого хлеба, по обеим сторонам которых покоились руки старого генерала с крапинками и набухшими венами.

— Возвращаю его тебе из рук в руки, как и получил от тебя. Оно мне больше не нужно. Знаю: я слишком поздно возвращаю то, что совсем не должен был принимать, я с самого начала понял бы, что не смогу совладать с тем, что за этим последует, если бы только знал, какими будут последствия. Я в ответе, вина это моя, и только моя; без меня и назначения, данного мне три года назад, ты не смог бы устроить этого. Этой властью я мог бы тогда остановить тебя и даже впоследствии мог бы прекратить, пресечь это. Как ты, главнокомандующий всеми союзными войсками во Франции, так и я, их генерал-квартирмейстер, мог бы объявить всю зону, в которую входит Вильнев-Блан (или любой другой пункт, которому ты мог бы угрожать), закрытой, запретной для всех людей, что вели грузовики с холостыми снарядами, запретной даже для выезда этого единственного немца. Но я не сделал этого. И я в ответе даже более, чем ты, потому что у тебя не было выбора. Ты делал даже не то, что хотел, а только то, что мог, потому что ты неспособен ни на что другое, лишен этого происхождением и судьбой. А у меня был выбор между могу и хочу, между сделаю, должен и не могу, между должен и не смею, между сделаю и боюсь, у меня был этот выбор, и я испугался. О да, испугался. Но почему бы мне не бояться тебя, если ты боишься человека?

— Я не боюсь человека, — ответил старый генерал. — Страх предполагает незнание. Где нет незнания, нужен не страх — лишь уважение. Я не боюсь способностей человека. Я лишь уважаю их.

— И пользуешься ими, — сказал генерал-квартирмейстер.

— Остерегаюсь их, — сказал старый генерал.

— Так или иначе, тебе нужно ими пользоваться. Когда-нибудь воспользуешься. Я, разумеется, нет. Человек я старый, конченый; у меня был шанс, и я не использовал его; кому — и зачем — теперь я нужен? Какой навозной или мусорной куче, особенно той, что на Сене, с золотым куполом, которой противился человек младше тебя по званию, так как он восстал против всех армий Европы, чтобы погубить империю мелких политиканов, а ты объединил все армии обоих полушарий и, в конце концов, даже немецкую, чтобы погубить мир для человека.

— Позволишь ты мне сказать? — спросил старый генерал.

— Конечно, — ответил другой. — Я же сказал, что некогда любил тебя. Кто может сдержать это чувство? Все, что ты посмеешь напомнить мне, — это присяга, контракт.

— Ты говоришь, они не нуждаются во мне, чтобы спастись от меня и от нас, поскольку спасутся сами, если их оставить в покое, защитить, оградить от нас и от меня. Как, по-твоему, мы узнали об этом вовремя — именно в эту минуту из четырех лет и в этой точке на протяжении фронта от Альп до Ла-Манша? Просто благодаря бдительности? Не только бдительности, но и готовности обнаружить, выявить и уничтожить именно в этом месте и в это время то, что каждый обученный солдат обучен воспринимать как один из факторов войны, подобно снабжению, климату и нехватке боеприпасов; и это за четыре года роковых и опасных минут, на тысячах километров роковых и опасных мест — роковых и опасных, потому что мы пока не нашли ничего лучшего, чем использовать там этого самого человека? Как, по-твоему, мы вовремя узнали об этом? Не знаешь? А ты, раз так веришь в способности человека, должен знать их безупречно.

Теперь другой замер, неподвижный, угрюмый, громадный, его болезненное лицо словно бы стало еще более больным от предвидения и отчаяния. Однако голос его был спокойным, почти мягким.

— Как? — спросил он.

— Донес один из них. Человек из его отделения. Один из его сподвижников — как всегда. Как обычно поступает тот, или те, или по крайней мере один из тех, ради кого человек рискует, как ему кажется, жизнью, хотя он утверждает, что свободой или честью. Фамилия его Полчек. В полночь прошлого воскресенья он пошел в санчасть, и мы узнали бы об этом через час, но, видимо, предателю (называй его так, если хочешь) тоже приходится ждать в очереди. И мы могли не узнать об этом вовремя, командир дивизии за час до рассвета отправился на наблюдательный пункт, где ему было нечего делать, но один лейтенант (шумливый и упорствующий эксцентрик, его карьера, очевидно, на этом кончится, потому что он ставил безопасность родной земли выше безопасности начальства; разумеется, он получит награду, но больше ничего, лейтенантские погоны ему придется носить до самой старости) тут же позвонила штаб-квартиру армии и потребовал кого-нибудь из старших начальников. Вот как мы узнали об этом, и у нас едва хватило времени связаться с противником и предложить выход из хаоса.

— Значит, я был прав, — сказал другой. — Ты боялся.

— Я уважал его как существо с членораздельной речью, способное передвигаться и заботиться о своих интересах.

— Ты боялся, — сказал генерал-квартирмейстер. — С двумя армиями, уже однажды побитыми, и третьей, еще необстрелянной, ты все же сумел остановить самую сильную, искусную и опытную армию Европы, однако был вынужден обратиться к противнику за помощью против простой слитной надежды и мечты простого человека. Нет, ты боишься. И, значит, мне тоже нужно бояться. Вот почему я возвращаю свое назначение. Оно лежит перед тобой. Коснись его, возьми в руку. Или поверь на слово, что оно настоящее, подлинное, незапятнанное, потому что я запятнал себя, отказавшись от него во время войны, а уничтожить этот документ человеческой несостоятельности — твое право и привилегия.

— Но как ты мог принести его сюда? Мне? — мягко спросил старый генерал.

— Почему же нет? Ведь я получил его из твоих рук.

— Как ты мог? — повторил старый генерал. — Посмеешь ли ты просить у меня одолжения, тем более принять его? Такое одолжение, — сказал старый генерал мягким и почти равнодушным голосом. — Человек должен умереть той смертью, которую мир назовет самой низкой и позорной: его ждет казнь за трусость при защите родной — пусть даже принявшей его — земли. Так назовет это невежественный мир, потому что не будет знать, что он погиб за тот принцип, для защиты которого, судя по твоему самобичеванию, ты не способен рискнуть жизнью и честью. Однако ты не требуешь сохранить ему жизнь. Ты лишь требуешь, чтобы тебя освободили от должности. Подвиг. Мученичество. Сравнимо ли оно с его мученичеством?

— Он не примет жизни! — вскричал другой. — Если только… — И умолк, пораженный, изумленный, предвидящий и исполненный отчаяния, а мягкий голос продолжал:

— Если только он примет жизнь, сохранит ее, то отвергнет этим свой подвиг и свое мученичество. Если бы сегодня я сохранил ему жизнь, то сам свел бы на нет то, что ты именуешь надеждой и мечтой его самопожертвования. Лишив его завтра утром жизни, я утвержу навсегда, что он не напрасно жил и тем более умер. Скажи мне теперь, кто боится?

Тут другой начал поворачиваться, медленно, неуверенно, будто слепой, потом оказался лицом к маленькой двери и замер, словно не увидел, а определил ее местонахождение менее сильным и точным чувством вроде обоняния; старый генерал смотрел на него, пока он не повернулся полностью, потом сказал:

— Ты забыл свою бумагу.

— Так и есть, — сказал другой. — Забыл.

Он неуверенно повернулся снова, торопливо помигивая; рука его с минуту шарила по крышке стола, потом он нашел сложенную бумагу, сунул ее опять за борт мундира и стоял, продолжая торопливо мигать.