В тусклом стекле - Джозеф Шеридан Ле Фаню
– Только не на мое, друг мой. Они хотели назначить меня душеприказчиком, но я вчера уже написал отказ. Да только толковые люди мне подсказали: если в расписке будет мое имя, в глазах закона я тотчас сделаюсь душеприказчиком и в дальнейшем буду считаться таковым. Прошу, если вы не имеете особых возражений, выпишите бумагу на себя.
У меня не было возражений.
– Вы скоро поймете, для чего нужны все эти мелочи…
Пока я ходил в контору, граф, в надвинутой на глаза шляпе и снова закутанный в черный шелковый шарф до самого носа, дремал, откинувшись на сиденье в уголке кареты; по возвращении я нашел его в той же позе.
Париж, казалось, потерял для меня всю свою прелесть. Разделавшись с поручением графа, я желал лишь одного: поскорее воротиться в мою тихую комнату в «Летящем драконе», к печальным кущам графского парка, к дразнящей близости предмета моей нежной, хотя и порочной страсти.
Мне пришлось немного задержаться, чтобы решить все дела с моим поверенным. Как уже было сказано, я поместил достаточно крупную сумму в банк, ни во что ее не вкладывая. Меня мало заботили проценты за несколько дней, как, впрочем, и вся сумма целиком в сравнении с восхитительным образом той, что манила из темноты белою рукой под раскидистые липы и каштаны. Однако о встрече с поверенным я договорился загодя; теперь же я с облегчением узнал от него, что мне лучше еще на какое-то время оставить деньги у банкира, так как акции вот-вот упадут в цене. Отмечу, что этот эпизод также имел самое непосредственное касательство к моим дальнейшим приключениям.
Добравшись до желанной обители в «Летящем драконе», я, к моей досаде, нашел в гостиной двух приятелей, о которых совершенно позабыл; я тут же проклял собственную недальновидность, обременившую меня их приятнейшим обществом. Но делать было нечего. Словечко прислуге – и вопрос с обедом уладился как нельзя лучше.
Том Уистлвик был в ударе и почти без предисловий обрушил на меня весьма необычный рассказ.
Он сообщил, что не только Версаль, но и весь Париж гудит, на все лады обсуждая отвратительный, можно даже сказать, кощунственный розыгрыш, устроенный вчерашней ночью.
Пагода, как он настойчиво продолжал именовать паланкин, осталась стоять там, где мы видели ее в последний раз. Ни колдун, ни провожатые с палочками, ни носильщики так и не вернулись. Когда бал окончился и общество разошлось, слуги, гасившие огни и запиравшие двери, нашли паланкин на том же месте.
Решено было оставить его до следующего утра, когда, как предполагалось, владельцы пришлют за ним своих людей.
Никто, однако, не появился. Тогда слугам приказали убрать носилки, и необычная их тяжесть напомнила наконец, что внутри кто-то есть. Взломали дверцу. И каково же было всеобщее отвращение, когда выяснилось, что там восседает не живой человек, а покойник! Со времени смерти толстяка в китайском балахоне и раскрашенной шапочке прошло, судя по всему, не менее трех или четырех суток. Одни считали, что трюк этот имел своею целью оскорбить союзников, в чью честь давался бал. Другие склонялись к мнению, что сие не более чем дерзкая и циничная шутка, которая, при всей ее скандальности, вполне объясняется неудержимой тягою молодежи ко всякого рода дурачествам и проказам. Третья, немногочисленная, группа приверженцев мистицизма настаивала, что труп bona fide[32] был необходимым условием колдовства и что в основе поразившей многих осведомленности оракула, как и всех его разоблачений, лежит, бесспорно, некромантия.
– Дело, однако, передано полиции, – заметил месье Карманьяк, – и, право же, два-три месяца новой власти не могли так испортить наших стражей порядка, чтобы им не удалось выследить и призвать к ответу нарушителей приличия и общественного спокойствия, – разве что эта компания окажется много хитрее всех прочих дураков и шарлатанов.
Я вспомнил мою загадочную беседу с колдуном, бесцеремонно произведенным только что в дураки; и чем более я задумывался, тем непостижимее казалась мне эта история.
– Оригинальная шутка, хотя и непонятная, – высказался Уистлвик.
– Не такая уж она оригинальная, – возразил Карманьяк. – Нечто очень и очень похожее случилось лет сто назад на королевском балу в Париже; хулиганов тогда так и не нашли.
Как я узнал впоследствии, Карманьяк говорил правду; в моей библиотеке есть теперь сборники французских мемуаров и анекдотов, где против указанного эпизода стоят мои собственноручные пометки.
Тем временем лакей объявил, что обед подан, и мы перешли к столу; за обедом я большею частью молчал, однако гости возмещали мое немногословие с лихвою.
Глава XVIII
Кладбище
Обед и вина были превосходны: пожалуй, здесь, в глуши, кормили даже лучше, нежели в иных более роскошных парижских гостиницах. Хороший обед исключительно воздействует на состояние духа, и мы все это почувствовали. Послеобеденное безмятежное благодушие, право же, милее сердцу джентльмена, нежели неумеренная веселость щедрого Бахуса.
Потому друзья мои были совершенно довольны и весьма разговорчивы, что избавляло меня от необходимости поддерживать беседу, а им помогало припоминать одну за другой самые разнообразные истории. Я не очень-то прислушивался, покуда не коснулись темы, чрезвычайно меня занимавшей.
– Так вот, – говорил Карманьяк, продолжая разговор,
