Хосе Рисаль - Не прикасайся ко мне
Старик покачал головой и сказал:
— Если человек в моем возрасте принимает какое-нибудь отчаянное решение, значит, иного выхода нет. Тот, кто, как я, провел свою молодость и зрелые годы, трудясь ради своего будущего и будущего своих сыновей; тот, кто подчинялся всем прихотям хозяев, честно выполнял тяжелые работы, терпел все, лишь бы жить в мире и покое, — если такой человек, кровь которого охладило время, стоя на краю могилы, зачеркивает все свое прошлое и ничего не ждет от будущего, значит, он твердо убежден: покой — не самое высшее благо. К чему доживать горькие дни на чужбине? У меня были два сына, дочь, очаг, небольшое состояние, меня уважали и почитали. Теперь я как дерево с обрубленными ветвями, беглый бродяга, за которым охотятся, как за зверем в лесу, — и все это отчего? Оттого, что кто-то обесчестил мою дочь, оттого, что ее братья хотели свести с обидчиком счеты за позор, и оттого, что этот человек поставлен над другими, ибо носит сан священнослужителя. И все же я, отец, опозоренный на старости лет, простил ему надругательство, принудил себя отнестись снисходительно к страстям молодости и слабостям плоти. Ведь зло было непоправимо, и что мне оставалось делать как не молчать и спасать то, что еще уцелело? Но преступник боялся неминуемой мести и искал погибели моих сыновей. Знаешь ли, что он сделал? Нет? Знаешь ли ты, что он заявил об ограблении монастыря и в число обвиняемых попал мой младший сын? Второго не удалось привлечь, потому что его тут не было. Знаешь, каким пыткам были подвергнуты обвиняемые? Это тебе известно, ведь пытки одни и те же во всех селениях! Я, я сам видел своего сына, подвешенного за волосы, я слышал его крики, слышал, как он звал меня, а у меня, труса, привыкшего к покойной жизни, не хватило силы духа ни убить, ни умереть! Знаешь ли ты, что обвинение в краже не подтвердилось, что клевета обнаружилась и священник в наказание был переведен в другой город, а мой сын скончался от пыток? Второй сын не был трусом, как его отец, и душегуб испугался, как бы он не отомстил ему за смерть брата, — и вот, под предлогом, что у сына как-то не оказалось при себе удостоверения о местожительстве, его арестовали жандармы, избили, изругали последними словами и довели издевательствами до самоубийства, А я, я пережил весь этот позор. Но если у меня, отца, не хватило мужества защитить своих детей, я найду его, чтобы отомстить за них! Под моим началом объединились все недовольные. Враги сами содействуют росту моего отряда, и в тот день, когда у меня будет достаточно сил, я спущусь на равнину, предам все огню и, свершив свою месть, погибну! Этот день придет, или нет бога на земле!
Старик в волнении поднялся, глаза его сверкали, голос звучал глухо; он начал рвать на себе волосы, восклицая:
— Пусть проклятье, проклятье падет на мою голову за то, что я удержал мстящую руку моих сыновей; я их сам загубил! Надо было, чтобы преступник умер, надо было меньше верить в правосудие божье и людское, и я сохранил бы сыновей. Может быть, им пришлось бы стать беглецами, но они не погибли бы под пытками! Нет, видно, я не рожден быть отцом, и потому их у меня отняли! Будь я проклят за то, что, я, старый человек, не понимал, где живу! Но огнем и кровью, своей собственной смертью я отомщу за детей!
Несчастный отец в порыве отчаяния сорвал с головы повязку, обнажив кровоточащую рану на лбу.
— Я разделяю ваше горе, — проговорил Элиас, — и считаю вашу месть справедливой; я в таком же положении, как и вы, но я боюсь покарать заодно и невинных, а потому предпочитаю забыть о своих несчастьях.
— Ты можешь забыть, потому что ты молод и не лишился сыновей, не лишился последней надежды! Но я клянусь, что не трону ни одного невинного. Видишь эту рану? Чтобы не убить беднягу стражника, который только выполнял свой долг, я позволил себя подстрелить.
— Но подумайте, — сказал Элиас, немного помолчав, — подумайте, на какие чудовищные беды вы обрекаете наши несчастные селения. Если вы свершите свое возмездие, враги жестоко отплатят за это, но не вам, не тем, кто вооружен, а народу, который, как обычно, окажется во всем виновен; сколько же тогда свершится неправых дел!
— Пусть народ учится защищаться, пусть каждый стоит за себя!
— Вы сами понимаете, что это невозможно! Сеньор, я знал вас в другое время, когда вы были счастливы. Тогда вы мне давали мудрые советы; разрешите же и теперь спросить вас…
Старик скрестил руки на груди и приготовился внимательно слушать.
— Сеньор, — продолжал Элиас, взвешивая каждое слово, — мне выпало счастье оказать услугу одному богатому юноше, человеку добросердечному и благородному, любящему свою страну. Говорят, у него есть друзья в Мадриде. Я этого не знаю, но зато могу вас уверить, что он друг генерал-губернатора. Что вы скажете, если мы попросим его стать нашим заступником, если мы привлечем его на сторону обездоленных?
Старик покачал головой.
— Ты говоришь, он богат? Богатые думают только о том, чтобы умножить свое богатство. Гордыня и тщеславие их ослепляют, они живут в роскоши, особенно если имеют влиятельных друзей, и никто из них не станет утруждать себя заботами о бедняках. Я это знаю, я сам был некогда богат!
— Но тот, о ком идет речь, не похож на остальных. Над памятью его отца надругались, а кроме того, в скором времени он женится, а потому его должно интересовать его собственное будущее и будущее его детей.
— Значит, он — человек, который скоро будет счастлив; а наше дело — не для счастливых людей.
— Но это дело всех честных людей!
— Дай-то бог! — промолвил старик, садясь. — Возможно, он и согласится донести наши слова до генерал-губернатора, возможно, он найдет поддержку в кортесах депутатов, готовых вступиться за нас, но надеешься ли ты на то, что справедливость восторжествует?
— Испробуем эту возможность, прежде чем решать вопрос кровью, — ответил Элиас. — Вам кажется странным, что я, такой же несчастный, как и вы, только молодой и крепкий, предлагаю вам, старому и слабому, использовать мирные средства; но я видел столько горя, причиненного и нами и тиранами… а ведь за все это расплачиваются безоружные.
— А если мы ничего не добьемся?
— Чего-нибудь добьемся, верьте мне. Не все правители несправедливы. Если же мы ничего не добьемся, если наши голоса не будут услышаны, если мы убедимся в том, что человек стал глух к жалобам себе подобных, тогда распоряжайтесь мною, как хотите!
Старик порывисто обнял юношу.
— Я принимаю твое предложение, Элиас; знаю, что ты сдержишь слово. Ты придешь ко мне, и я помогу тебе отомстить за твоих близких, а ты мне поможешь отомстить за сыновей, — они были так похожи на тебя!
— А до тех пор, сеньор, вы обещаете избегать всяких насильственных мер.
— Ты расскажешь, в чем нуждается народ, ты хорошо это знаешь. Когда я получу от тебя ответ?
— Через четыре дня пришлите ко мне человека на берег у Сан-Диего, и я вам передам слова того, на кого так надеюсь… Если он согласится помочь нам, будем ожидать справедливого решения, а если не согласится, я первый паду в борьбе, которую мы начнем.
— Элиас не умрет, Элиас будет вождем, когда капитан Пабло погибнет, успокоив свое сердце местью, — сказал старик.
И он проводил юношу до самого выхода из пещеры.
XLVI. Петушиные бои
Воскресными вечерами филиппинцы обычно посещают петушиные бои, подобно тому как испанцы — бой быков. Увлечение петушиными боями, проникшее в страну век назад и превратившееся в доходный промысел, стало пагубной страстью всего народа, оно распространилось здесь более широко, чем опиум среди китайцев. На арену идет и бедняк, чтобы рискнуть последними грошами в надежде разбогатеть, не надрывая живота. На арену идет и богач, чтобы развлечься на деньги, оставшиеся от пиршеств и благодарственных месс. Но здесь ключ к счастью, за которым они гонятся, находится в их собственных руках, — обучению петуха уделяют, пожалуй, больше внимания, чем воспитанию собственного сына, будущего своего преемника в этой азартной игре, — а потому мы не станем их осуждать.
Правительство разрешает петушиные бои и чуть ли не поощряет их, предписывая, что они должны проводиться только в «публичных местах» и в «праздничные дни» (не затем ли, чтобы побольше зрителей могло увлечься заразительным примером?), «после большой мессы до темноты» (в течение восьми часов!). Что ж, отправимся и мы на это любопытное зрелище, а заодно поищем знакомых.
Здание, где происходят петушиные бои в Сан-Диего, не отличается от подобных ему зданий в других городках, если не считать некоторых мелочей. Оно состоит из трех помещений. Первое, вестибюль, — большой прямоугольник метров двадцати в длину и четырнадцати в ширину. С одной стороны — входная дверь, которая обычно охраняется женщиной, взимающей плату за вход. Из общего сбора правительство получает свою часть — несколько сот тысяч песо в год; говорят, что на эти деньги, которыми пагубная страсть откупает свою свободу, возводятся великолепные школы, строятся мосты и дороги, учреждаются поощрительные премии за развитие сельского хозяйства и торговли… Да благословит бог это порочное увлечение, приносящее столь прекрасные плоды!
