Хосе Рисаль - Не прикасайся ко мне
— Напиши ему, пусть не думает больше обо мне! — прошептала Мария-Клара на ухо Синанг, когда прощалась с нею.
— А?
Но тут вошла тетя, и Синанг должна была удалиться, так и не поняв, что ей сказала подруга.
Добрая тетушка придвинула стул к свету, надела очки на кончик носа и сказала, раскрывая книгу:
— Будь внимательна, дочка, я начну с десяти заповедей. Читать буду медленно, чтобы ты могла собраться с мыслями. Если чего-нибудь не расслышишь, скажи мне, и я повторю. Ты ведь знаешь, трудиться ради блага твоего я никогда не устану.
И она принялась читать монотонным и гнусавым голосом заповеди и рассуждения о них. В конце каждой заповеди она выдерживала долгую паузу, чтобы дать время девушке вспомнить свои грехи и раскаяться.
Мария-Клара глядела куда-то в пространство. Прочитав первую заповедь о любви к богу, которая должна быть превыше всего, тетушка Исабель посмотрела на девушку поверх очков и осталась довольна ее сосредоточенным и печальным видом. Она кашлянула раз-другой и после долгого молчания перешла ко второй заповеди. Добрая старушка читала с усердием и, закончив душеспасительные комментарии, снова взглянула на племянницу, которая медленно повернула голову в сторону.
«Да, — подумала тетушка Исабель. — Бедняжка вряд ли согрешила против этой заповеди, с чего бы ей клясться именем господа. Перейдем к третьей».
Третья заповедь была также подробно разобрана и прокомментирована; прочитав обо всех возможных нарушениях, старушка снова посмотрела в сторону кровати, но вдруг подняла на лоб очки и широко открыла глаза: она увидела, как ее племянница прикрыла платком лицо, словно желая вытереть слезы.
— Хм, — промолвила тетушка, — кхм! Верно, бедненькой случилось разок заснуть во время проповеди.
И, снова сдвинув очки на кончик носа, сказала себе:
— Посмотрим, почитала ли она отца с матерью, раз уж не почтила святой праздник.
И тетушка Исабель стала читать четвертую заповедь еще более протяжным и гнусавым голосом, стараясь произносить слова по возможности торжественнее, как это делают — она сама слышала — многие монахи. Старушка никогда не видела, как читает проповедь квакер, иначе она тоже начала бы трястись всем телом…
Между тем молодая девушка несколько раз приложила платок к глазам, и ее дыхание участилось.
«Что за добрая душа! — подумала про себя старушка. — Такая послушная и смиренная! Я куда больше грешила, а вот никогда не могла заплакать по-настоящему».
И она начала читать пятую заповедь, — делая еще более долгие паузы и безупречно гнусавя, — с таким жаром, что не слышала приглушенных рыданий племянницы. Только во время паузы, после рассуждения об убийстве с применением оружия, она расслышала стоны грешницы. Тогда торжественное звучание ее голоса достигло апогея, и тетушка прочитала конец заповеди тоном, которому постаралась придать оттенок угрозы. Видя, что племянница продолжает плакать, она сказала, наклонившись к ней:
— Плачь, дочка, плачь. Чем больше ты плачешь, тем скорее простит тебя бог. Лучше скорбеть в раскаянии, чем скорбеть во грехах. Плачь, дочка, плачь! Ты не знаешь, как я радуюсь при виде твоих слез! Ударь себя еще в грудь, но не сильно — ты ведь все-таки больная.
Но, вероятно, есть такая скорбь, для которой нужны одиночество и тайна; Мария-Клара, увидев, что за ней наблюдают, мало-помалу перестала вздыхать и вытерла слезы, однако не промолвила ни слова в ответ.
Старуха продолжала читать, но так как рыдания публики прекратились, ее энтузиазм иссяк, последние заповеди нагнали на нее сон и зевоту, а это заметно нарушало гнусавость и монотонность чтения, оно то и дело прерывалось.
«Если б своими глазами не увидела, — не поверила бы! — подумала добрая старушка. — Эта девочка нагрешила, как солдат, против первых пяти заповедей, а с шестой по десятую — ни одного даже легкого грешка! В наше-то время как раз наоборот бывало! До чего мир нынче переменился!»
И она зажгла большую свечу у статуи пресвятой девы Антипольской да две маленьких, у статуи пресвятой девы дель Росарио и пресвятой девы дель Пилар[152]. При этом она спрятала в угол распятие из слоновой кости, давая ему попять, что свечи зажжены не для него. Статуя пресвятой девы Делароша — какой-то неизвестной иностранки — тоже была оставлена без внимания. Тетушке Исабель еще не довелось слышать, чтобы она сотворила хоть одно чудо.
Мы не подслушивали, что говорилось на исповеди тем вечером: мы уважаем таинства. Исповедь была долгой, и тетушка, издали наблюдавшая за племянницей, заметила, что священник, вместо того чтобы повернуть к больной ухо, обратил к ней лицо и, казалось, хотел прочитать в прекрасных глазах девушки все ее мысли или отгадать их.
Бледный, с поджатыми губами вышел отец Сальви из комнаты. При виде его нахмуренного лба, усыпанного капельками пота, можно было подумать, что исповедовался он сам и при этом не получил отпущения грехов.
— Иисус, Мария, старец Иосиф! — проговорила тетушка, крестясь, чтобы отогнать дурные мысли. — Кто поймет нынешних девушек?
XLV. Гонимые
Сквозь густую листву деревьев сочился слабый свет луны. Какой-то человек неторопливо и осторожно шел по лесу. Время от времени, чтобы не сбиться с пути, он останавливался и начинал насвистывать песенку. Затем умолкал и напряженно вслушивался в тишину. В чаще леса звучала та же мелодия: она служила ему своеобразным ориентиром.
Наконец, преодолев множество препятствий, которые встречаются ночью в лесной чаще, он выбрался на полянку, залитую светом молодого месяца. Вокруг вздымались скалы, увенчанные пальмами, похожие на разрушенный амфитеатр. Недавно поваленные деревья и обугленные стволы громоздились на поляне рядом с каменными глыбами, которые природа кое-где прикрыла мантией из зеленых листьев.
Едва неизвестный шагнул дальше, из-за большой скалы внезапно вынырнула фигура, блеснул ствол пистолета.
— Кто идет? — повелительно крикнул по-тагальски дозорный, взводя курок.
— Старый Пабло здесь? — спросил спокойно пришелец, не отвечая на вопрос и не выказывая страха.
— Ты спрашиваешь капитана? Да, он тут.
— Тогда скажи ему, что его ищет Элиас, — сказал незнакомец, оказавшийся не кем иным, как таинственным Рулевым.
— Это вы, Элиас? — спросил часовой; в его голосе звучало уважение, но пистолета он не опустил. — Проходите…
Элиас последовал за ним.
Они проникли в пещеру, служившую входом в подземелье. Проводник, который хорошо знал дорогу, предупреждал Рулевого, где следует спускаться, нагибаться или ползти; путь был недолог, и вскоре они попали в некое подобие зала, скудно освещенного смоляными факелами. Там находилось около дюжины вооруженных людей с мрачными лицами, в грязных одеждах. Одни сидели, другие лежали, изредка перебрасываясь словами. Облокотившись на камень, который служил столом, и задумчиво глядя в огонь, дававший мало света и много дыма, сидел старик с печальным лицом. Его голова была обернута пропитанным кровью бинтом. Если бы мы не знали, что это пещера тулисанов, мы сказали бы при виде искаженного отчаянием лица старика, что это Башня голода в канун того дня, когда Уголино пожрал своих сыновей[153].
При появлении Элиаса и его проводника люди привстали, но по знаку последнего снова успокоились и лишь испытующе глядели на безоружного Рулевого.
Старик медленно повернул голову и увидел суровое лицо Элиаса, а тот, сняв шляпу, смотрел на него в упор с грустью и любопытством.
— Это ты? — спросил старик, и взгляд его при виде юноши немного прояснился.
— Я вижу, вам очень тяжело! — проговорил вполголоса Элиас, покачивая головой.
Старик понурился и подал знак своим людям; те встали и удалились, с подозрением косясь на крепкую фигуру пришельца.
— Да, тяжело! — сказал старик Элиасу, когда они остались одни. — Шесть месяцев назад, когда я укрывал тебя в своем доме, мне приходилось жалеть тебя, а теперь судьба изменилась, и тебе приходится жалеть меня. Однако садись и расскажи, как ты попал сюда.
— Около двух недель назад, когда мне сообщили о постигшей вас беде, — медленно и тихо отвечал юноша, глядя в огонь, — я тотчас же пустился в путь и стал искать вас в горах и лесах; я исходил вдоль и поперек почти две провинции.
— Чтобы не проливать невинной крови, я должен был бежать. Мои враги боялись встречаться со мною в открытую и посылали против меня жалких наемников, но те не причинили мне никакого зла.
Последовало краткое молчание, во время которого Элиас глядел на сумрачное чело старика, пытаясь прочитать его мысли; затем сказал:
— Я пришел кое-что предложить вам. Напрасно потратив время, я так и не отыскал никого из той семьи, которая доставила столько страданий моим близким, и решил теперь уехать из этой провинции, отправиться на север и поселиться среди языческих независимых племен. Не хотите ли расстаться с этой жизнью и уйти со мною? Я буду вам вместо родного сына, ведь вы потеряли своих, а у меня тоже нет семьи. Вы станете моим отцом.
