Жан Жионо - Гусар на крыше
Он думал о монахинях. Он говорил себе, что они наверняка боятся шума и крови. Он знал, какое впечатление производит прозвучавший посреди ночи прямо над ухом пистолетный выстрел. Солдаты, конечно, — другое дело. Но только не эти. Охота за обывателем — это ведь не война. Она усыпляет.
В начале любой военной кампании нужно пять — шесть дней, чтобы привыкнуть к огню противника и даже просто к отдельным выстрелам. Это ведь только в романах свист пули похож на жужжание осы. Он знал, что в начале боя нужно действовать как можно более решительно. Важно убить первых четырех противников, а дальше можно рубить направо и налево. «Я дам ей время перезарядить свой пистолет», — сказал он себе, думая о своей сабле и о молодой женщине.
Он взглянул на нее. Ей было явно не по себе. Он с тревогой спросил, не больна ли она.
— Нет, — ответила она, — только мне все-таки придется воспользоваться этими омерзительными ведрами.
— Ни в коем случае, — сказал он, — пойдемте.
Он взял сумки и сунул под мышку свою саблю. Они стали спускаться по большой темной лестнице, которая вела к решеткам. Анджело остановился на маленькой площадке.
— Может быть, вы сходите за портпледами? — спросил он. — Они внизу, в углу под первым пролетом. Я подожду вас здесь.
Анджело стал ощупывать двери, выходящие на площадку. Первая плотно входила в дверной проем и не поддавалась. Другая, сделанная из менее крепкого дерева, прилегала не совсем плотно, оставляя небольшой зазор. Он просунул лезвие сабли в щель. Дверь не была заперта на ключ, около замочной скважины сабля не встретила препятствия, но сверху и снизу она натыкалась на задвижку замка. Он попытался приподнять задвижку, но безуспешно.
«Очевидно, это замок с ручкой, которая опускается в гнездо, и, чтобы открыть его, нужно поднять ручку», — размышлял он.
Анджело прикинул, какова может быть длина задвижки и где находится ручка. Он стал ковырять дверь острием сабли. Дерево было не слишком твердым.
— Что вы делаете? — спросила молодая женщина.
— Пытаюсь продырявить дверь в этом месте, — ответил он, — так, от нечего делать.
Он, действительно, провертел дырку примерно в сантиметр глубиной. Дерево поддавалось и осыпалось мелкими стружками. Это была ясеневая доска толщиной около восьми сантиметров, но от старости дерево стало трухлявым.
— Дайте мне вашу пороховницу. Расстелите плед и ложитесь. Если кто-нибудь появится, я скажу, что вы больны, что это, без сомнения, сухая холера, и они оставят нас в покое. Наблюдайте за лестницей и, если что, дайте мне знать.
Он насыпал в проделанную дырку пороха и поджег. Красное пламя тотчас же погасло, но в глубине остался маленький голубой огонек, скользивший по стружкам, выгрызая дерево, оставляя тлеющие угольки, на которые Анджело дул, не давая им погаснуть.
Наконец, после долгих, но вполне безопасных ухищрений, он сумел открыть оба замка, и они вошли в большую темную комнату.
Они тотчас же закрыли дверь, заперли оба замка и заткнули оба отверстия, размером с пятифранковую монету каждое, обрывками черной шали.
— До утра этого будет достаточно, а может быть, и дольше. Я их знаю, сначала они будут искать в тех углах, куда звери уползают подыхать. Им и в голову не придет, что мы могли отважиться на бегство.
При закрытой двери трудно было как следует рассмотреть помещение, в котором они находились. Скудный свет просачивался лишь сквозь просветы между камнями, которыми было заделано высокое стрельчатое окно.
Когда их глаза привыкли к темноте, они увидели, что находятся в огромной, совершенно пустой зале. Пол был мягкий, будто сделанный из глины, которую время и уединение обратили в пыль. Черное пятно в глубине напоминало дверное отверстие. Это и в самом деле было чем-то вроде двери, но без косяка и дверных петель, просто отверстие, прорубленное, как туннель, в двухметровой толще стены и выходившее к узкой винтовой лестнице, где брезжил сероватый свет…
Они осторожно двинулись к этому свету. Анджело был счастлив и находился за тридевять земель от всяких мыслей о холере. С каждой ступенькой свет становился все более розовым. Наконец они очутились на галерее под сводами огромной высокой залы, куда свет проникал сквозь длинные оконные проемы и сквозь желтые витражи розы. Здесь тоже не было ничего, кроме камня, — ни мебели, ни деревянных панелей: земляной пол, как в чистом поле. Несмотря на витражи, это помещение никогда не служило церковью; ничто не указывало на то, что здесь когда-либо был алтарь.
Они обошли галерею, прошли мимо витража, в котором не хватало нескольких стекол. Внизу под ними был большой чахлый сад, заросший серым тимьяном, прорезанный двумя пересекающимися дорожками для прогулок.
Анджело, улыбаясь, взглянул на молодую женщину. Она тоже улыбалась. Он решил спросить ее, как она себя чувствует. Не ощущает ли она вот здесь неясной боли: указательным пальцем он дотронулся до желудка.
Она прекрасно себя чувствовала и извинялась, что причинила ему беспокойство.
— Совершенно незачем извиняться, — сказал он. — Человек не виноват, если что-то внутри у него начинает гнить и разрушать его. Я не верю в мушек. Какими бы крохотными они ни были, мне кажется, их нельзя не почувствовать, когда они попадают в рот при дыхании. Я думаю, что в желудке или в кишечнике есть какое-то место, которое внезапно начинает разлагаться.
Он рассказал, как он всю ночь растирал «маленького француза», но все было бесполезно, потому что он начал слишком поздно. Не нужно ждать, как тот лейтенант из дозора, когда появится это внутреннее удивление. Едва вы почувствовали, что в бок вонзилось крохотное острие, нужно звать на помощь. Жить-то ведь все-таки стоит.
— Если у вас действительно болит в том месте, где я только что показал, вы должны обязательно показать мне ваш живот. Если вовремя начать растирать, то у вас есть девяносто девять шансов из ста благополучно выкарабкаться.
В конце галереи они обнаружили узкий и очень темный коридор, пробитый, казалось, в толще стен и через который им было довольно трудно протащить свое имущество. В коридоре было тепло и пахло плесенью. Коридор повернул под прямым углом, и они увидели проникавший сквозь узкую щель бледный луч света. Сквозь эту щель прямо перед ними виднелась глыба большой башни и окна карантина, содрогавшиеся под порывами ветра.
«Мы, должно быть, находимся с противоположной стороны от солдатского двора, если только это не те же самые окна, у которых мы недавно стояли».
Сквозь эту щель невозможно было увидеть, что делается внизу; видны были только окна карантина, зубчатый край стены и очень голубое небо в барашках облаков, напоминающих маргаритки, освещенное лучами заходящего солнца.
Дальше коридор стал таким узким, что Анджело пришлось снять сумки, которые он нес на спине. Им приходилось перешагивать через обломки камней и даже пригибаться в тех местах, где проход был наполовину завален.
Снова впереди полоска бледного света прорезала мрак. Эта щель, как и первая, была, по-видимому, бойницей, но на этот раз выводила на открытое пространство. Они снова увидели небо в розовых барашках и горы, освещенные лучами заката.
Двигаться вперед становилось все труднее. Они ползли на четвереньках, волоча за собой плащи, сумки и сундучок, в абсолютной темноте пробираясь сквозь завалы. Наконец Анджело нащупал обточенный камень с острыми краями и почувствовал, как снизу потянуло свежим воздухом. Это уже внушало надежду. Когда Анджело высек огонь, зажег фитиль и подул на него, он увидел, что они вышли к винтовой лестнице, такой же узкой, как и коридор, но в хорошем состоянии. Внизу было светло, и они осторожно подошли к двери, выходившей в тот самый тимьяновый сад, который они видели сквозь разбитый витраж галереи.
Уже спускались осенние сумерки. Они остались в укрытии. Было видно, что в саду регулярно бывают люди, а стало быть, есть и другие двери, более удобные, чем та, через которую они сюда вышли. Впрочем, место, где они спрятались, вероятно, служило кладовкой; они там обнаружили две лопаты, грабли и большую соломенную шляпу грубого плетения, какие обычно носят жнецы.
В саду не было ничего, кроме тимьяна и камней. Вне всякого сомнения, он спускался террасами и должен был находиться над дорогой, над улицей, над откосом. Важно было узнать, где и на какой высоте. Но сейчас было еще опасно идти на разведку. Нужно было дождаться темноты. Если судить по трогательным садовым орудиям, предназначенным для возделывания этой бесплодной, белой, как соль, земли, монахини любили это место и часто приходили сюда.
Перед дверным проемом молнией пролетали стрижи и ласточки. Птицы, следуя своему новому обычаю, едва заметив неподвижные силуэты Анджело и молодой женщины, устремились к ним и принялись кружить перед входом, почти залетая внутрь, с пронзительными криками и яростным хлопаньем крыльев.
