Михаил Коцюбинский - Фата Моргана
Маленькое серое заплаканное оконце. В него видно обоим — и Андрию и Маланке,— как по грязной разъезженной дороге тянутся люди на заработки. Тянутся и тянутся, черные, понурые, мокрые, несчастные, словно калеки-журавли, отбившиеся от своего клина, словно осенний дождь. Тянутся и исчезают в серой неизвестности...
Темно в хате. Цедят мрак маленькие окна, хмурятся сырые углы, гнетет низкий потолок, и плачет опечаленное сердце. Вместе с этим бесконечным движением, вместе с этим безостановочным паденьем мелких капель движутся и воспоминанья. Как капли эти,— упали и исчезли в грязи дни жизни, молодые силы, молодые надежды. Все растрачено на других, на более сильных, на более счастливых, будто так и нужно.
Будто так и нужно...
А дождь идет... Горбатыми тенями в сумерках хаты сидят старики, словно решают заданную Гудзем задачу: придет ли коза к возу?
А может, придет...
12 января 1903 г.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Снега выпали глубокие, и Андрий радостно разгребает от порога к воротам дорожку. Это все ж работа, да и нехорошо человеку вечно торчать дома, где сверкает пустым оком голод и нужда толчется по сырым углам. Ведь это, пане добродзею, настают последние времена: и рад бы заработать, да негде. Не знаешь, как перебиться зиму. Маланка — черная, высохла вся, кожа да кости, только взглядом жжет да колет, да кашляет в хате так, что стекла дребезжат. Память о свадьбе осталась у Маласи. А как же... Как женился паныч Леля — тот, с соседней экономии, на нашего помещика дочке, старуха словно с ума спятила: чем встречу, как будут от венца ехать,— ячменным хлебом? Она у них служила, у нее на глазах и паныч вырос... бегала по селу, вымокла, продрогла, пока не выпросила у кого-то паляницу. Верно, у кузнечихи. Правда, дал паныч Леля два злота, да один бабке Марьяне отдала: ведь как пошло у нее в груди колоть, едва душа с телом не рассталась. А теперь получай — кашляй, сердце... панскую ласку выкидывай из груди.
Андрий разогнулся и воткнул лопату в снег. Он разогрелся, от него валил пар, словно дым из трубы, его усы и брови побелели.
Село было наполовину засыпано снегом; низкие хаты осели под синим куполом неба, будто бабы в намитках опустились на колени в церкви; за деревней глаз мягко бежал по снежным полям до самого горизонта и не знал, на чем остановиться.
Андрий взялся за лопату и вновь поймал оборвавшуюся мысль. Ведь он так полагает: от судьбы не уйдешь... Старуха говорит, что знала, а он не надеялся даже. Где там! Чтобы сын хозяйский да взял бедную? Чтобы Прокоп посватал Гафийку? Ну что ж, все-таки посватал. Рождество из хаты, а сваты в хату, да ничего из того не вышло. Уперлась девка, ни с места. Ему ничего, а Маланке горе большое. И во сне и наяву видела дочку за хозяйским сыном, поле пахала, сажала огород... Ха- ха! Оближи губки, Малася. Девка не хочет. А не Марко ли в голове у нее? Может, уже и косточки его сгнили, может, помер где-нибудь в тюрьме. Была девка — огурчик, а стала как монашка. Похудела, молчит и на отца сердится. А он чем виноват? Разве он посадил Гущу в тюрьму? Ведь то, что он, пане добродзею, бунтарь, это правда: знали, что с ним сделать...
Хе, вот уже и устал. Совсем ослаб за зиму, харчи подвели. Еще летом ничего: свеколка, луковка, рыбки наловишь...
Ну, Прокоп не мог ждать. Другую посватал. А как же... Малайка даже плакала от злос...
— Га! Заводчик! Ишь как старается, чтоб жинка ножек не промочила. Болячка б... Здорово!
— Фу!.. Чтоб вам, Хома, как напугали... Здравствуйте... Я, знаете, теперь такой пугливый, и тени своей боюсь...
— Разве в тебе душа есть? Один заячий дух...
Хома, видно, насмехается. В морщинах старого безусого лица глубоко залегла злость.
Андрий привык уже к этому. Он знает, что с тех пор как пан прогнал Гудзя, нужда еще больше обрушилась на него, но говорит:
— Хорошо вам, Хома, вы один, а у меня три глотки в доме.
— Ха-ха... Мне? Хорошо? Пусть ему так легко подыхать, как мне жить... Угощай пивом, скажу новость.
— Где там! Я уже забыл, какое оно на вкус... Про завод? Э, не раз уже говорили...
— Не веришь? Паныч Леля ставит водочный завод.
— Да ну?
— Не ну, а в самом деле! Из старого сахарного сделают водочный, еще и дом себе отстроит Леля, чтоб он лопнул тебе на радость.
— Да что вы говорите? Откуда вы знаете?
— Не верит, чертово зелье... Бросай лопату, идем.
— Куда?
— Не спрашивай, идем.
Андрий вертел лопату в руках и недоверчиво глядел на Гудзя. Наконец воткнул лопату в снег и очутился за воротами.
— Чего лопату бросил, еще кто-нибудь стащит, ты! — услыхал он голос Маланки, но даже не оглянулся.
Брел по снегу, спешил за Хомой. Хома ставил ноги решительно, злобно, как говорил, а снег разбрасывал, точно лошадь. Андрий громко дышал, его глаза забегали куда-то вперед, навстречу каменным стенам, казалось, уже трепетавшим от живого движения рабочих, уже дышавшим трубами.
«На этот раз Хома не обманывает»,— колотилось сердце Андрия.
Шли по безлюдному селу, занесенному снегом, как по глухому лесу, который хотелось поскорей пройти, чтобы увидеть простор.
Когда же наконец на холмике перед ними зачернели развалины сахарного завода, Андрий тут же совершенно отчетливо увидел дым, услыхал знакомый шум. Правда, дым сразу исчез, но возле сахарного завода суетились люди и чернели подводы.
— Куда бежишь? Поспеешь...
Андрий только махнул рукой. Э, что там теперь Хома... Он уже видел сани с бревнами, с брусьями, лубяные короба, полные красного кирпича, словно миски с ягодами, косматых лошадей, окутанных собственным паром, согнутые спины, занесенные кнуты... Но... Эй!.. Цоб-цоб!..
На дворе стоял приказчик и среди крика и шума принимал материал.
Андрий бегал от саней к саням, ощупывал лес, постукивал по кирпичу, заглядывал всем в глаза, словно спрашивал — правда ли? Перед приказчиком снял шапку и долго молча стоял.
Подошел к Хоме и улыбнулся.
— Будет?
— Будет...
— Винокуренный?
— Да я же сказал.
Выцветшие зеленоватые глаза Андрия блестели, как лед, таявший на солнце. Они ласкали черные, задымленные стены сахарного завода, круглые желтые бревна на белом снегу, улыбались штабелям кирпича, приказчиковой бороде, седой от мороза. Теперь, пане добродзею, уже пустят пар... Не будет человек с голоду гибнуть, а как же... придет срок — бери готовые деньги. Да, да, Малася, вот тебе и «заводчик»!..
— Что, Хома, будет завод? Смотри, смотри...
Но на Андрия шипели из глаз Хомы зеленые змейки.
— Чего радуешься? Думаешь, они водку гнать станут? Кровь из тебя гнать станут, а не водку. Хлеба захотел? А горба не заработаешь? Гляди! У кого брюхо отрастет выше носа, а из тебя жилы вытянут, пропади оно прахом...
— Подождите, Хома...
— Чтоб им сгореть да развеяться пеплом вместе с человеческой неправдой.
— Подождите же, Хома...
— Чего ждать? Он думает — водочный завод. Гроб тебе готовят, четыре доски да яму. Вот и все.
— А, какой же вы, Хома...
Но Гудзя нельзя было уже остановить. Он катился, как с горы.
— Вот взял бы — р-раз, р-раз, развалил бы все к чертовой матери, сровнял бы с землей, чтоб и памяти не осталось на веки вечные.
Хома размахивал руками и топал ногой. Каждая морщинка на его безусом лице вздрагивала, и видно было, как под старой свиткой корчилось тело, будто пружина.
Андрий со страхом смотрел на Гудзя. Он даже язык проглотил.
Что это с Хомой? И что он говорит? Надо ж чем-нибудь жить... Разве лучше вот тем, которые роются на клочке поля и не соберут, случается, даже семена. Или тому, кто закопает силу в панские поля, а придет болезнь и старость, станет калекой — сдохнет, как собака под забором? И что он говорит, господи боже!..
Но Хома понемногу отходил. Злость и проклятия внезапно перешли в хриплый, простуженный смех...
— Ха-ха! Ну, угощаешь пивом? С тебя магарыч. Айда к Менделю.
Андрий улыбнулся виновато... Почему бы не угостить? Как охотно он сам выпил бы на радостях пива, да...
— Верите, Хома...
— Ну, ну... в кармане пусто? Черт с тобой... тоже «заводчик»! Я иду...
Андрий смотрел вслед Хоме, но, прежде чем исчезла согбенная фигура, уже затихло шипение зеленых змеек, погасли обжигающие слова, и одно только звенело в Андриевой груди — винокуренный завод!
Он хотел еще раз услышать это слово. Стоял перед приказчиком и мял шапку в руках.
— Водочный будет?
— Водочный.
Вот. Теперь уже наверно. Он почувствовал гордость, самоуважение, точно не паныч Леля, а сам он оживит мертвые стены сахарного завода, пустит в ход колеса, приводные ремни машины и людскую силу.
Деревня, хлебопашцы, земля...
Какие они бедные, несчастные...
Кроты! Залезли на зиму в белые норы, а придет весна, начнут мучить землю, резать ей грудь. Прокорми, земля! А земля стонет, тощая, слабосильная, разодранная на клочки. И не кормит, кровью своей поит. Не хлеб, а куколь[21] родит, репей, всякую сорную траву. Вот и кормись!..
