Василий Аксенов - Ожог
Теперь они сидели за общим столом, и стол этот быстро разрастался, как подводный коралл. Три девушки, звезды России, только головки поворачивали в немом изумлении, только лишь взмахивали диоровскими ресницами и приоткрывали валютные ротики при виде новых и новых литературных осьминогов, мохнатых киношных спрутов, театральных каракатиц, лепящихся к кораллу. Все разрасталось. Шевелилось руками. Все были друзья, никого не выкинешь, и все были хамы. Независимость оборачивалась хамством, все старались показать независимость и хамили главному человеку за столом, Вадиму Николаевичу.
Так, например, некий беллетрист положил голову в соннику Вадима Николаевича и стал ее есть нижней половиной головы, верхней же беспрерывно оскорблял хозяина солянки словом «коллаборационист». Другой пример: некий пародист одной рукой гладил коленки юным подругам ВадимаНиколаевича, а другой беспрерывно рисовал шаржи, один позорнее другого, и подсовывал хозяину с гадким смешком. И наконец, еще третий пример по закону триады: некий поэтишка, пьянея от одной лишь близости великана, от возможности пощекотать его ниже пупка, залез к «Николаичу» в загаженный твидовый пиджак и брякнул на стол увесистый нераспечатанный еще брус денег – то ли потиражные за фильм «Краеугольный камень», то ли очередная «Государыня», то ли просто дотация из секретных фондов.
Серебряников сидел обвисший, отяжелевший и с многозначительной презрительной улыбочкой смотрел на недожеванный кусочек чавычи, свернувшийся подобно дождевому червю в чашке с недопитым кофе, куда попал по неведомым путям природы. Он боялся голову поднять, потому что все закружится, и почти не слышал, а может быть, только еле-еле оскорбления друзей и тихий щебет танцовщиц.
Он уже забыл про сегодняшнее утро, про толчок восторга и неудержимый порыв, который он испытал под пронзительным ветерком, кружащим по деловому центру Москвы, забыл про этот неудержимый порыв воспоминаний ни о чем, о молодости, может быть… Раз, и он приказал остановить машину! Два, и в переулке появились три балерины, как иллюстрация к воспоминанию ни о чем, о молодости, что ли…
Водитель Талонов сразу выполнил приказ и не стал напоминать хозяину об иностранной делегации, о вручении почетных грамот, о юбилейном концерте, о беседе со знатными металлургами по поводу путей искусства. В конце концов, все решает половой орган, так всегда считал водитель Талонов, а интуиция его никогда не подводила. Иди, хозяин, гуди, а я пока пошабашу по родной Москве!
Пантелей смотрел на поредевшую, пропаханную партактивами шевелюру друга, на набухшее его лицо, в котором не осталось уже почти ничего человеческого, и думал с тоской: в тебе почти уже нет ничего человеческого, мой друг, кроме склонности к маразму, в тебе почти уже ничего не осталось юного, д'артаньяновского, ничего безумного, кроме постоянной твоей склонности к маразму, мой друг, наш слабый вождь. Как мы тогда ошибались, принимая твое политиканство за наше общее политиканство, твою изворотливость за нашу общую изворотливость, твою дутую силу за нашу общую артистическую силу… И как же легко они тебя перекупили, да и как же легко они всех нас расшарашили, размежевали, отсекли, упекли, перековали…
– Пантелюша! – вскричал вдруг «блейзер». – Расскажи нам в двух словах содержание пьесы «Три сестры»!
При имени «Пантелюша»лицо Вадима Николаевича отразило некоторое беспокойство, взгляд его с чавычи поднялся повыше, мокрой тряпкой прошелся по лицам присутствующих, но ничего не прояснил, а только размазал. Затем Серебряников упал лицом на край стола и прорычал:
– Если появится Пантелей, скажите ему, что он подлец!
Палец корифея помешал кофейную жижу и выразительно показал всему столу объект наблюдений, ниточку непрожеванной красной рыбы – тоже, мол, бессловесная тварь, а жить хочет! После этого все уже упало в Вадиме Николаевиче, все обвисло для отдыха в Эрмитаже маразма.
Содержание пьесы «Три сестры» таково
Ничто не дается без упорного труда, и фигурное катание не является исключением. Сестры с детства росли в спортсекциях под заботливым оком старшего персонала, гибких мужчин и тяжеловатых мускулистых женщин.
Зачем я здесь? Кого я жду? Кокошкину, Митрошкину, Парамошкину? Почему не слинять в мгновение ока, оставив рассказ незаконченным?
Хотя сестры принадлежали к поколению, которое не представляло себе жизнь вне системы Интервидения, их квартира была шедевром старорусского стиля. Мамаша, чемпионка РККА по пулевой стрельбе, коллекционировала помятые в боях за независимость самовары, а папаша, страстный орнитолог, день-деньской вел милый пересвист со своими щеглами, чижами, дроздами, а по утрам, сокровенно урча, пил сырые яйца. Семья взрослела вместе со страной.
– Представляете, девочки? Тузенбах – Элвис Пресли, Вершинин – Френк Синатра, Соленый – Адамо!!! Все в наших руках! Коопродакшн на средства княжества Монако! Полифония! Полигамия! Сри систерс ар дансинг, чуваки ар сингинг!! В Москву! В Москву! – Руки «блейзера» двигались под скатертью, словно он там пленку проявлял.
В дошкольный период сестрички интересовались периодическими кровотечениями из матки и потому вечно ходили исцарапанными: кошка Сицилия не желала быть объектом наблюдений.
– Вам нравится поэзия Иосифа Бродского? – спросила в паузе Кокошкина своего соседа, поэта Федорова-Смирнова.
Этим вопросом девушка хотела себя немножко приподнять из общего круга животных устремлений, спасти себя хотя бы на время от потных лап, показать, что она не только танцующая фигурка, услада мужчин, но еще и личность с внутренним миром. Такая инстинктивная ловкость – не редкость у простодушных существ.
– Бродский? – полыхнул поэт томатным соусом. Девушка продолжала, не ведая дурного:
– Помните, как это у него?… Семь лет спустя он прикрыл ей ладонью веки, чтобы она не жмурилась на снег, а веки, не веря, что их пробуют спасти, метались, будто бабочки в горсти…
– Говна! – взревел Федоров-Смирнов. – Бродский воображает себя Лермонтовым! Если он Лермонтов, то я тогда кто?!
Они учились в школе, но многого не понимали. В чем, например, смысл русской матрешки, с ее бесконечными копиями, заключенными внутри? Имеет ли шансы несовершеннолетняя девственница на какую-нибудь роль в современном движении молодежи? Почему женщины передовых социалистических стран не развертывают борьбу за обезболивание абортов?
Младшенькая, мучимая собственными «проклятыми» вопросами, однажды явилась в молодежный клуб при палеонтологическом музее. В чем принцип размножения тритона? Как спариваются разнополые утконосы? Возможен ли любовный акт между самкой цапли и самцом фламинго? Старшие сестры прибежали в панике – перепутала музей, дурочка!
Развитие шло прямиком к зрелости, и сестры, сидя на заседаниях бюро Краснопресненского РК ВЛКСМ или в активе кафе «Печора», взывали к перелетным птицам – в Москву, в Москву!!
В закатных странах ширился бунт молодежи, у нас же все было в основном спокойно, и лишь в славянофильских кругах столицы всех славян шепотом расползались слухи об изобретении евреями Скандинавии резиновых гениталий.
– Эх, жалко, магнитофона нету, – сокрушался «блейзер». – Готовый сценарий, либретто… Пантелюша, извини, мы сейчас за тебя выпьем. Выпьем, друзья, за синтетическое искусство, за либидо, за удачу!
Зачем я здесь? Немедленно надо уйти, приползти на свой чердак, поклониться Божьей Матери Утоли Мои Печали, включить лампу над столом, поставить пластинку с чикагским джазом, положить на стол чистую бумагу. Сколько можно трястись в этом гнусном поезде, неужели нельзя из него вывалиться на ходу, пусть даже с риском для жизни? Кто подал нам этот дребезжащий поезд, с дребезжащими бутылками и рюмками, с липкой закуской? Где мы сели в него, на его заблеванные бархатные подушки, на какой захарканной платформе? Где везут наш багаж: наше детство, нашу свободу, наши сочинения? Под какими замками, под какими пломбами? Мы догадываемся, что наше скрипучее чудище идет по зеленой холмистой стране над прозрачными водами, а на горизонте встают то цепи горных хребтов, то силуэты городов, мы догадываемся, что пересекаем огромные площади с толпами людей, охваченных страстью, мы догадываемся, но ничего не видим, а только лишь разливаем и закусываем и тупо перемалываем свои несвежие замыслы, сближаемся и кучкуемся, потому что нам страшно просто метать из-за стола и рвануть дверь и спросить с простым гневом: куда вы нас тащите?
– Хата есть, старик?
– Чего тебе, Федоров-Смирнов?
– Надо этих сестричек в темпе на хату везти, пока горяченькие, а то начнутся истерики. Везти и тянуть!
Наступило время разлук. Младшую увез танзаниец в заповедник на озеро Виктория и там ее тянул. Средняя девочка дотанцевалась до греха, до грека-подпольщика, вместе с которым была послана на партийную работу в Зимбабве, а там ее перекинули к плантатору-расисту, и тот ее нещадно эксплуатировал, то есть тянул. Вот старшей повезло, ничего не скажешь: законным браком она сочеталась с настоящим швейцарцем и ныне имеет себя красиво жить-держать в солидном хаусе, что зиждется посреди европейского хаоса, как цитадель здравого смысла и регулярного, вполне умеренного коитуса. Все три грации, ввиду принадлежности к свободному миру, умерщвляют сперму по французской методе и, встречаясь весенними вакациями в шоколадных кафе, вспоминают о пельменях и московской поросятине, которая и по сей день осталась для них символом всего нового, передового. В Москву, в Москву!
