Марк Твен - Собрание сочинений в 12 томах. Том 3
Он ясно видел, по какой дороге идет Лора, хотя и не верил худшему из того, что о ней слышал. Он любил ее слишком пламенно, чтобы хоть на миг этому поверить. И ему казалось, что если только он заставит Лору понять весь ужас ее положения и всю глубину его преданности, быть может она его полюбит, — и тогда он ее спасет. Вот каким благородным и самоотверженным стало его чувство — совсем не то, что было в Хоукае. Приходило ли ему в голову, что если уж спасать Лору от гибели, так надо бы и самому от нее отказаться? Едва ли. Столь высокая добродетель не часто встречается в жизни, особенно в таких людях, как Гарри, чье великодушие и самоотверженность — скорее плод темперамента, чем привычки или убеждений.
Он написал Лоре письмо — длинное, сумбурное, страстное письмо, в котором излил свою любовь так, как не умел высказать ей в глаза, и предостерегал ее так ясно, как только хватило смелости, от грозивших ей опасностей, от риска опозорить себя, которому она подвергается на каждом шагу.
Лора прочитала все это, быть может слегка вздохнула при мысли о прошедших днях — и бросила письмо в огонь, с презрением подумав: «Все они одинаковы».
Гарри привык подробно писать Филиппу и, верный себе, просто не мог не прихвастнуть, рассказывая о своих делах. Он описывал свои подвиги и успехи в качестве кулуарного деятеля, особенно в связи с созданием нового университета, за каковые он будет недурно вознагражден, вперемежку с этим сыпал анекдотами о столичном обществе, намеками насчет Дилуорти, рассказами о полковнике Селлерсе, который стал весьма популярной личностью, и мудрыми замечаниями о скрытой механике законодательства, действующей во имя общественного блага. Все это очень развлекало выздоравливающего Филиппа.
В этих письмах часто встречалось имя Лоры; сначала о ней упоминалось мельком, как о первой красавице сезона, которая покоряет всех и вся своим умом и наружностью; потом Гарри стал писать о ней серьезнее: казалось, он недоволен тем, что все так восхищаются ею, и слегка уязвлен тем, как она с ним обращается. Никогда еще Гарри не говорил так о женщинах, и, читая эти его письма, Филипп удивился и призадумался. Неужели Гарри влюбился всерьез? Потом пошли рассказы о Лоре, городские толки, сплетни, которые Гарри с возмущением опровергал, — но он явно был не в своей тарелке, а под конец стал писать совсем унылые, мрачные письма. И тогда Филипп спросил напрямик: что это с ним стряслось, уж не влюбился ли он?
Тут Гарри выложил Филиппу все начистоту — и все, что знал об истории с Селби, и то, как Лора обращается с ним, Гарри, сегодня его обнадеживая, а завтра пренебрегая им, и наконец поделился своими опасениями: она погубит себя, если что-нибудь не излечит ее от этого увлечения. Как жаль, что Филиппа нет в Вашингтоне. Он знает Лору, а она его очень уважает, прислушивается к его словам, считается с его мнением. Быть может, он человек сторонний, незаинтересованный, которому она доверяет, — мог бы поговорить с нею, раскрыть ей глаза на то, в каком положении она очутилась.
Филиппу все стало ясно. О Лоре он знал мало, если не считать того, что она необыкновенно хороша и, кажется, не слишком строгих правил, — судя по тому, как она вела себя в Хоукае с ним и с Гарри. Разумеется, он ничего не знал о ее прошлом, не мог ни в чем серьезном ее упрекнуть; и если уж Гарри так отчаянно в нее влюбился, отчего бы ему не постараться завоевать ее? Но если она уже вступила на тот путь, на который, как опасается Гарри, она может вступить, — тогда разве не долг Филиппа прийти на помощь другу и попытаться уберечь его от какого-либо безрассудного шага из-за женщины, быть может совершенно его недостойной? Конечно, Гарри легкомысленный малый и фантазер, однако он заслуживает лучшей участи.
Филипп решил съездить в Вашингтон и своими глазами посмотреть, что и как. У него были на то и другие причины. Он теперь лучше знал дела мистера Боултона и забеспокоился: этой зимой их несколько раз навещал Пеннибеккер, и Филипп подозревал, что он втягивает мистера Боултона в какие-то сомнительные махинации. Теперь Пеннибеккер был в Вашингтоне, и Филипп хотел попытаться разузнать о нем и его планах что-нибудь, что могло бы оказаться полезным мистеру Боултону.
Для человека со сломанной рукой и разбитой головой Филипп недурно провел эту зиму. При таких двух сиделках, как Руфь и Алиса, болезнь казалась ему приятным отдыхом, и каждая минута выздоровления была для него драгоценна и слишком быстро пролетала. Люди, подобные Филиппу, не привыкли терять много времени из-за каких-то царапин, даже ради того, чтобы поухаживать за девушкой, — и он с огорчением чувствовал, что поправляется чересчур быстро.
В первые недели, когда он был всерьез болен и слаб, Руфь неустанно ходила за ним; она без лишних слов взяла на себя все заботы и мягко, но непреклонно противилась попыткам Алисы и остальных разделить с нею бремя этих забот. Что бы она ни делала, она держалась спокойно, решительно и властно; но часто в те первые дни острой боли, открывая глаза, Филипп видел, как она склоняется над ним, и ловил на ее встревоженном лице выражение такой нежности, что его лихорадочно бьющееся сердце начинало колотиться еще сильнее, — и это лицо долго стояло перед ним потом, когда он вновь закрывал глаза. Иногда он чувствовал на лбу ее ладонь — и не открывал глаза из страха, что Руфь отнимет руку. Он настороженно ждал минуты, когда она войдет к нему, среди всех других шагов в доме он различал ее легкую походку. «Так вот что значит, когда женщина занимается медициной! — думал Филипп. — Ну, тогда мне это по душе».
— Руфь, — сказал он однажды, почти уже оправившись, — я верю в это!
— Во что?
— Да в женщин-врачей.
— Тогда я вызову здешнего доктора, миссис Лонг-стрит.
— Ну нет. Хватит и одного. Я, наверно, завтра же выздоровею, если только буду знать, что у меня никогда не будет другого врача.
— Врач не разрешает так много разговаривать, — сказала Руфь и прижала палец к его губам.
— Но, Руфь, я хочу сказать, что я предпочел бы никогда не выздоравливать, если бы…
— Ну, довольно, молчите. Вы опять заговариваетесь.
И Руфь с улыбкой закрыла ему рот рукой, а потом, весело смеясь, выбежала из комнаты.
Но Филипп неутомимо вновь и вновь повторял эти попытки; ему это очень нравилось. Однако стоило ему расчувствоваться, как Руфь обрывала его каким-нибудь тщательно обдуманным внушением, например: «Не думаете ли вы, что врач воспользуется крайней слабостью своего пациента? Если вам угодно сделать какие-либо признания перед смертью, я позову Алису».
По мере того как Филипп поправлялся, Алиса все чаще заменяла Руфь, развлекая его, часами читала ему вслух, когда ему не хотелось разговаривать, — а говорил он почти все время о Руфи. Эта замена не так уж огорчала Филиппа. В обществе Алисы он всегда был весел и доволен. Никто другой не действовал на него так успокоительно. Она была начитаннее Руфи, много знала и многим интересовалась; всегда оживленная, добрая и отзывчивая, она ничуть не утомляла его, но и не нарушала его душевного покоя. Она действовала на него так же умиротворяюще, как миссис Боултон, когда та порой подсаживалась к его постели со своим рукодельем. Иные люди неизменно распространяют вокруг себя успокоительное, ровное тепло. Они вносят мир в дом, и в самом разношерстном обществе всем и каждому передается от них ощущение безмятежной ясности духа, хотя говорят они мало и, видимо, не сознают своего влияния на окружающих.
Разумеется, Филиппу все равно хотелось, чтобы Руфь была с ним. Но с тех пор как он уже настолько поправился, что мог ходить по всему дому, она вновь углубилась в занятия. Время от времени она опять принималась его дразнить. Она всегда шуткой, точно щитом, заслонялась от его чувства. Филипп нередко называл Руфь бесчувственной; но навряд ли ему понравилось бы, если бы она была чувствительна; нет, право, даже хорошо, что ей свойственно это изящное здравомыслие. Никогда еще он не видывал, чтобы серьезная девушка обладала таким веселым, легким нравом.
Быть может, с нею ему было не так спокойно и бестревожно, как с Алисой. Но ведь он любил Руфь. А любовь не в ладу с покоем и довольством.
ГЛАВА XI
МИСТЕР ТРОЛЛОП ПОПАДАЕТСЯ В ЛОВУШКУ И СТАНОВИТСЯ СОЮЗНИКОМ
С а т л. Да провалиться мне на месте! Я согласен.
Д о л. Ну что же, сэр, коль так — скорей клянитесь.
С а т л. В чем должен клясться я?
Д о л. В том, что, друзей оставив,
Для дела общего вы будете трудиться.
Бен Джонсон, Алхимик.
Eku edue mfine, ata eku: miduehe mfine itaha[155].
Военные действия, начатые мистером Бакстоуном, прекратились очень быстро — куда быстрее, чем он предполагал. Он начал с того, что хотел победить Лору, оставаясь непобежденным; но его попытка кончилась тем, чем кончали до него все, кто пытал счастья на этом поле битвы: он усердно старался покорить ее, но скоро убедился, что хоть сам он еще не вполне уверен в победе, зато Лора его явно покорила. К чести Бакстоуна надо сказать, во всяком случае, что он сражался хоть и недолго, но умело. Теперь он оказался в достойной компании — на одной привязи с весьма видными пленниками. Эти несчастные беспомощно и покорно следовали за Лорой по пятам, ибо стоило ей захватить пленника — и он навек становился ее рабом. Иные бунтовали, пытаясь сбросить цепи; иные вырывались на свободу и объявляли, что их рабству пришел конец, — но рано или поздно они возвращались к ней, полные раскаяния и обожания. Лора всегда действовала одинаково; как и всех, она то поощряла Бакстоуна, то изводила его; иной раз возносила его на седьмое небо, а потом вновь повергала во прах. Она сделала его главным поборником законопроекта об университете в Буграх, — и поначалу он нехотя принял эту честь, но потом стал ценить ее: ведь благодаря этому он мог услужить Лоре… он даже стал считать, что ему очень повезло, теперь можно так часто видеться с Лорой!
