Кодзиро Сэридзава - Умереть в Париже. Избранные произведения
— Жаль, что мы не в Японии, уж там-то я наверняка досыта наелась бы земляных орешков, — вырвалось у меня однажды вечером, как будто отсутствие земляных орешков было самым большим недостатком нашей жизни во Франции. Миямура удивился и сказал, что завтра же утром съездит в Париж и купит их.
Я тут же стала отговаривать его, уверяя, что в Париже нет земляных орешков, но Миямура сказал, что прошлой осенью, когда мы ездили в Сен-Клу, он видел в парке фургоны с цыганами, и вот в этих-то фургонах и торговали орешками в маленьких бумажных кульках. Меня в который раз восхитила его способность разглядеть именно то, что нужно. Сама я была оглушена тогда шумом собравшейся на парижских задворках толпы, громом музыки, с удивлением разглядывала стоявшие повсюду гимнастические снаряды, диковинные аттракционы, мне и в голову не пришло смотреть, что продают в каких-то там фургонах. "Но ведь на этот раз цыган может и не оказаться в Сен-Клу", — сказала я, но Миямура ответил, что поищет: цыгане всегда бывают либо на площадях возле Орлеанских ворот, либо в районе Монмартра.
На следующее утро он встал пораньше, чтобы успеть на первый поезд. Провожая мужа, готового полтора часа трястись в поезде только ради того, чтобы купить для меня маленький пакетик орешков, я, всегда сомневавшаяся в его любви, почувствовала себя пристыженной.
Однако, может, ему просто было скучно сидеть со мной?
Он вернулся перед самым ужином, совершенно измученный. В поисках табора он прошёл от Орлеанских ворот до самого Монмартра, но цыган нигде не было. Официант в кафе сказал ему, что в воскресенье видел их в Венсенском лесу. Миямура тут же бросился туда, но их уже и след простыл. Отчаявшись, он решил привезти хотя бы суси, но когда он пришёл в японский ресторанчик и обо всём рассказал хозяину, тот уступил ему баночку консервированного арахиса. С торжеством вручив мне и суси и арахис, Миямура очень смеялся, сказав, что сначала весьма удивился, когда вместо земляных орешков ему дали арахис.
Шумно плескаясь в ванной, он с удовольствием рассказывал о том, как искал цыган, я же с полными слёз глазами открыла банку и принялась жадно пожирать орешки. Потом, смеясь, прокричала в сторону ванной: "Никогда не думала, что стану такой обжорой!"
Съев орешки и суси, я почувствовала себя вполне удовлетворённой. Я действительно была тогда очень капризна, вот Бог и покарал меня за это. Только уж слишком быстро настигла меня эта кара. В середине августа в Берлине предполагалось провести конференцию медиков, где должны были присутствовать представители от Японии. Из университета и одновременно из посольства неожиданно пришло распоряжение, чтобы на конференцию ехал Миямура. В глубине души я очень надеялась, что он откажется. Сопровождать его в Германию я не могла, перспектива же остаться в деревне одной без мужа повергала меня в уныние, хотя я и понимала, что за лето надо как следует окрепнуть, поскольку мне предстояло рожать впервые, да ещё в чужой стране. Получив приглашение на конференцию, Миямура тут же, совершенно не учитывая моего состояния, ответил согласием.
— Конечно, не хотелось бы оставлять тебя одну, — сказал он, — но здесь ведь очень спокойно, мсье Юбер будет навещать тебя время от времени, ты до осени будешь жить на свежем воздухе и набираться сил.
Я хотела попросить, чтобы он не ехал, но вдруг подумала: "А как бы на моём месте поступила Марико Аоки? Наверняка она бы проявила мужество и отпустила его. Неужели я хуже?" И ответила так:
— Не беспокойся обо мне. Ведь для тебя это прекрасная возможность побывать в Лейпцигском университете, да и в других местах тоже.
Стиснув зубы, я постаралась изобразить, что очень за него рада. Наверное, мужу было действительно скучно сидеть со мной, во всяком случае, как только он получил распоряжение ехать, он сразу оживился и повеселел, хотя и твердил беспрестанно:
— Не знаю, просто не знаю, что делать. Если бы не твоя беременность, мы бы поехали вместе…
Ничего не оставалось, как смириться с мыслью о разлуке. Я утешала себя тем, что теперь, когда муж живёт во мне, я не буду чувствовать себя одиноко. Мне очень хотелось, чтобы он похвалил меня. Я решила заранее вернуться в Париж и помочь ему собраться, но он сказал, что собирать ему особенно нечего, что лучше он лишний день проведёт в Компьене, и расстался со мной накануне отъезда. Он сказал даже, что, если бы не необходимость идти в посольство, он предпочёл бы уехать прямо отсюда.
Ещё раньше, по дороге в Компьень, я заехала в Париж и посетила профессора Б., который осмотрел меня и сказал, что беременность протекает нормально. Он сообщил, что уезжает отдыхать в Анси до начала октября, но надеется, что до того времени мне и не понадобится его помощь. Перед тем как ехать в Берлин, Миямура позвонил профессору Б. по междугородному телефону и долго советовался с ним. Профессор считал, что я вполне могу остаться в Компьене до осени, а в случае крайней необходимости предложил обращаться в свою парижскую клинику к его ученику, которого обещал предупредить заранее. Миямура связался с клиникой и оставил подробные указания хозяину гостиницы, так что за время его отсутствия ничего неожиданного произойти не должно было. Я и не подозревала в нём такой дотошности и педантичности, впрочем, таким и должен быть настоящий учёный. Кроме того, во мне постепенно крепла уверенность, что он меня любит. Поэтому, как муж и просил, я не поехала с ним в Париж и даже не пошла провожать его до станции. Неподвижно сидя в нашей комнате, я слушала, как в коридоре стихает звук его шагов. При мысли, что теперь я осталась одна, слёзы вскипали у меня на глазах, но я даже не позволила себе подойти к окну. Мне было так тяжело, ведь мы не расставались со дня нашей свадьбы…
После отъезда Миямуры я жила словно во сне. С одной стороны, я давно уже не испытывала такого удивительного чувства полной свободы: я могла делать что хотела, целыми днями валялась в постели, дремала. Но стоило мне вспомнить, что я одна, как меня пронзала мысль: "А ведь я так далеко от Японии!" Вдруг сообразив, что давно уже не писала ни родным, ни друзьям, я принялась за письма. В них, как могла, расписывала свою счастливую жизнь, но неожиданно почувствовала сильный приступ ностальгии, и у меня словно открылись наконец глаза: я поняла, как тосковала Марико, живя одна в Париже. Не желая и здесь уступать ей, я решила написать письмо Миямуре и даже несколько раз садилась за стол, брала ручку и бумагу, стараясь собраться с мыслями. Но каждый раз в моей памяти всплывали отдельные строчки из писем Марико, и, чувствуя, что мне никогда не удастся написать ничего подобного, я откладывала ручку, страшно недовольная собой. Вот так я и жила и ждала писем от Миямуры, таких писем, какие он писал Марико. Мы с ним никогда не писали друг другу, ведь, едва познакомившись, мы сразу же поженились, поэтому я с нетерпением ждала его писем, предвкушая, что увижу в них доказательство его любви ко мне, и гадая, что именно он напишет.
Однажды мсье Юбер пригласил меня прогуляться по лесу, и впервые со дня отъезда Миямуры я вышла из дома. Однако прогулка не доставила мне никакого удовольствия, за эту неделю я совсем разленилась и ощущала полное безразличие ко всему на свете. После того как мы вернулись, я пригласила учителя пообедать со мной и, когда мы сели за стол, обнаружила на своей салфетке пачку писем. В основном это были письма из Японии, но была и открытка от Миямуры.
"Доехал благополучно, заседания куда более интересные, чем я предполагал, поэтому очень занят. Постарайся не забывать о своём здоровье", — вот всё, что там было написано, и ничего более.
Я осмотрела открытку и с лицевой и с обратной стороны и, разочарованная, не захотела даже взглянуть на письма из Японии. Разговаривала я тоже с большим трудом, поэтому мсье Юбер, забеспокоившись, робко спросил:
— Какое-нибудь неприятное известие?
Поняв, что невольно выдала своё внутреннее смятение, я поспешила ответить на его вопрос отрицательно и начала оживлённо болтать, но на душе у меня было совсем не весело. "Неужели нельзя было написать как-нибудь по-другому?" — обиженно думала я. Мне тогда даже в голову не пришло, что, не имея от меня вестей, он мог беспокоиться о моём здоровье. Сейчас-то я хорошо понимаю, что всегда имела дурную привычку проявлять требовательность только по отношению к другим, но никак не к себе. Наверное, меня просто слишком баловали в детстве. И с таким характером я собиралась стать матерью… Сейчас мне стыдно даже вспоминать об этом. Я должна была делать всё, чтобы заслужить любовь мужа, а я, как капризная девчонка, была довольна только тогда, когда меня хвалили. Конечно, не получив в детстве должного воспитания, я не могла похвастаться хорошими манерами.
В ту ночь я долго сидела за столом, положив перед собой полученную от мужа открытку, и думала о том, как я несчастна, но в конце концов, успокоившись, решила лечь спать. Может быть, он ещё напишет мне длинное, задушевное письмо?
