Джон Пристли - Добрые друзья
Джимми рассмеялся.
— А вот что: Сюзи просто не старалась. Скоро вы увидите, как она преображается перед зрителями. Уверяю, она из самого безнадежного номера сделает конфетку. Положитесь на нее, мой мальчик. Сюзи — умница.
— Понятно. — Иниго сыграл небольшой задумчивый пассаж и в конце вдруг грохнул по клавишам. — Джимми, я напишу вам несколько песен. Главное — сочинить слова. Мелодии мне запросто даются, а вот подходящие стишки я писать не умею.
— Если мой желудок на пару дней оставит меня в покое, — сказал Джимми, — я и сам могу посочинять. Напишите мелодию, а я что-нибудь придумаю. Или наоборот, я покажу вам стихи, а вы подберете музыку. И не забудьте проиграть то вступление, которое я вам дал.
— Конечно. Я докажу мисс Сюзи, что не просто хвастался. Она заявила, что никогда не будет петь мои песни. Это мы еще посмотрим. Я сочиню такое, что она возьмет свои слова обратно — или провалиться мне на этом месте!
Итак, подстегиваемый презрением Сюзи и стремлением поставить ее на место, Иниго взялся за работу. Вместе с Джимми они провели все воскресенье за разбитым кабинетным пианино, гордостью его съемной комнаты, и нотной бумагой, которую ему чудом удалось раздобыть.
В понедельник Иниго репетировал с Джерри Джернингемом: тот осторожно снял с себя пиджак, жилет и целый час трудился, как вол. Голос его тогда был не лучше, чем сейчас, — то же гнусавое жалостное мурлыканье, какое и голосом-то не назовешь, однако оно идеально соответствовало поставленным задачам. Джаз, который начинался со взрыва безудержного варварского веселья, красно-черной кляксы на блеклом лице Земли, с годами стал цивилизованней: теперь он звучал тише и тоньше, заигрывал с чувствами и цинизмом; на смену первым ярким краскам пришли осенние полутона; некогда веселые бабочки запорхали в грустном лиричном танце; напористые ритмы превратились в мягкий перестук тех громадных машин, которым теперь прислуживает человечество, которые пожирают все наше время, давая мыслям свободу блуждать, где вздумается, — и гадать. В своей примитивной, дерганой, скользящей манере этот джаз с ухмылками и ужимками пел толпам бездомных и нелюбимых о доме и любви, умело передавая все оттенки озадаченной страсти и грустной ностальгии нашего века. Сама История, которая в равной степени ведает переселениями народов и народными песнями, породила этот Джаз, а Природа, тайком вершившая свои дела на длинной темной улице захолустного города, в ответ породила Джерри Джернингема, этого Антиноя во фраке и бальных туфлях. Голос у Джерри отсутствовал, но для таких несен лучше было не придумать. А его ноги, два на редкость энергичных комментатора для разных амплуа, договаривали остальное. Отбивая чечетку, Джерри вдруг становился живым человеком, который поверял вам свои тайны и остроумно высказывался о жизни. Его ноги то погружались в думы, то бились в отчаянии, то обретали надежду, воспаряли духом, хохотали и пели гимны, то сходили с ума от счастья, а то предавались сомнениям, задавались горькими вопросами, пожимали плечами и ударялись в сарказм — и все это с обманчивой легкостью и изяществом.
Поначалу Иниго было нелегко проникнуться симпатией к этому красивому и пустому юноше, но после репетиции он начал его уважать. Пусть разум тщеславного и кичливого Джернингема был подобен чистой грифельной доске, а речь он украшал самым неестественным из возможных акцентов, все же он был художник — не просто артист, а именно художник. Как он работал! Предметом всех его стремлений было прослыть самым изящным лентяем, самым праздным фатом театра и эстрады, и для достижения этой безупречной стрекозиной легкости он готов был часами упражняться, как спортсмен, и работать, как вол. Вне сцены Иниго мог ни во что не ставить Джернингема, но на репетиции он увидел перед собой другого человека: точно знающего, что ему нужно — не только от себя, но и от остальных, — и привлекающего к себе все взгляды. Попадая в свою стихию, Джернингем мгновенно оживал, точно рыба, брошенная в воду. Иниго играл для него с неиссякаемым пылом до самого конца репетиции. Потом Джернингем облокотился на рояль, улыбнулся Иниго и аккуратно вытер лоб лиловым шелковым платком.
— Танцуешь — первый класс! — с азартом воскликнул Иниго. — А моя игра как, ничего? В этих синкопах черт ногу сломит, с листа не читаются.
— Оччень дэже, — ответил Джернингем. — Твое игрэ мне по вкусу. Кэг рэз то, что я хотел. У тебя джэзовая техника. С тобой мы зэиграем по-новому. — Он опять промокнул лоб платком. — Рэд, что тебе пэнравилось мое выступление. Эти нэмера мне неплохо дэются, но я уже дэвно ищу что-нибудь новенькое.
Иниго торжественно выложил перед ним рукописные ноты.
— Послушай это! — воскликнул он. — Мы с Джимми вчера написали. Мелодию я давно сочинил, а Джимми придумал слова.
— Кэг нэзывается?
— «Свернем же за угол», — ответил Иниго. — Ты пока отдохни, а я сыграю.
И вновь озорная мелодий ка затанцевала по клавишам рояля. Примерно на середине песни Джернингем не выдержал и стал заглядывать Иниго через плечо, напевая и притоптывая ногами.
— Дэ это же нэходка! — с внезапным жаром вскричал артист. — Это будет лучший нэмер прогрэммы, Джэллифэнт, лучший! Ты ведь отдэшь его мне, прэвдэ? Я нэстэиваю.
— Отдам, — злорадно ответил Иниго, подумав о Сюзи.
Джернингем уже разучивал слова.
— Дэвэй порепетируем прямо сейчэс, дэвэй! Ты золотая жила, Джэллифэнт, ей-богу. Пообещай, что дэшь мне попеть ее месяцэ двэ или три, а уж потом кудэ-нибудь отошлешь.
— Конечно, дам! Я никуда не собирался ее отсылать.
— Дэрэгой мой, ты обязан! Тэкие штуки стоят уйму денег, уйму! Дэ ты и сэм знэешь. — Джернингем распахнул бархатно-карие глаза и уставился на чудака, который не видел собственной выгоды. — Лэдно, дэвэй репетировать. Вон пришли Джейми и Митчем. Джейми, мы кэг рэз собрались репетировать твой номер.
Джернингем взял рукопись — Иниго знал ноты наизусть — и не спеша пропел первый куплет и припев. Затем распробовал второй куплет, а к припеву уже разошелся и стал притоптывать в такт музыке.
— Прэшу тебя, Джэллифэнт, дэвэй еще раз, теперь с чечеткой. Вот тэг.
На втором припеве к ним присоединился мистер Митчем с банджо, а Джимми подыграл на барабанах. Вчетвером они бодро и победоносно отправили весь мир за угол; Иниго пританцовывал на стуле, хохоча от восторга и выдавая самые невообразимые экспромты.
— Еще, еще! — закричал Джернингем, перестал петь и затанцевал как полагается, а остальные трое, мотая головами, принялись вновь и вновь сворачивать за угол.
— Ах, но где же, где вы взяли эту прелесть, эту милейшую штучку-дрючку? — К сцене бежала мисс Сюзи. Они не заметили, как она вошла в зал. Они вообще ничего не замечали. — Не важно! — вскричала она. — Потом скажете. Давайте еще раз, умоляю, еще разок! Я хочу станцевать с Джерри.
И они повторили припев вместе с Сюзи, которая восторженно подпевала и вставляла в текст разные странные словечки, отплясывая чечетку с Джернингемом. Через пару минут джентльмены остановились.
— Продолжайте, мальчики! — воскликнула Сюзи. — Вы ведь не перестанете, правда? Пожалуйста, давайте еще разок!
Нет, нельзя, ответили ей. Они выбились из сил.
— Ну хорошо, тогда говорите, чей это номер и откуда он взялся? — спросила Сюзи. — Рассказывайте.
— Это мой нэвый нэмер, гэлубушка, — задыхаясь, выдавил Джернингем.
— А песню написал вот этот юноша. — Мистер Митчем показал на Иниго. — Я ему сразу сказал, как только услышал: «Это беспроигрышный номер, мой мальчик». Я такие за милю чую. Как-то раз прихожу я в свою чикагскую гостиницу — есть там один официант, молодой еврей, — и слышу, как он тихонько наигрывает на пианино мелодию. А вокруг никого. Ну, я прямиком к нему…
Историю пришлось заканчивать за кулисами, куда Джимми и Джернингем ушли отдуваться после репетиции. Сюзи слушать не стала: она подбежала к Иниго и спросила:
— Хотите сказать, это вы ее сочинили?
Он улыбнулся:
— Ну, Джимми написал слова, а я музыку. Если не ошибаюсь, вчера я говорил вам, что сочиняю на досуге. Безделица, конечно, зато моя собственная.
Сюзи уставилась на него, тяжело дыша.
— И вы отдали ее Джерри Джернингему?!
— Ну да, а что?
— Тогда вы самая настоящая свинья! Отдали ему такой номер, не показав сперва мне! Не думала, что вы такой… такой подлый, такой злопамятный!
— Но вы же сами говорили…
— Я помню. Но я же не всерьез! Могли бы и догадаться, что я не всерьез, и вообще, я думала, ваши сочинения гроша ломаного не стоят — обычно так оно и бывает. И только потому… — Она умолкла.
— Что? — Улыбка Иниго померкла. Он силился разобраться в этом потоке упреков, сыпавшихся на него без всякой логической связи, и одновременно восхищался миловидностью юной комедиантки. Нет, тут дело не только в миловидности. Да и красавицей ее не назовешь. Но в ней было что-то особенное, что-то восхитительное и волнующее.
