Томас Вулф - Паутина и скала
Он со злостью пил и подливал себе снова.
Около десяти часов появился Декстер Бриггз, уже полупьяный. Они выпили еще. Настроение у Джима было отвратительным. Он с яростью заявил, что желает видеть девиц. Отправил за ними ребят. Но даже девицы, весь этот потасканный сброд, в конце концов отвернулись от Джима. Медсестра извинилась, сказав, что у нее назначено другое свидание. С женщиной из бурлеска связаться не удалось. Девиц из Бруклина не смогли найти. Молодые люди нанесли все визиты, исчерпали все возможности. Один за другим они возвращались и, потупя взор, признавались в неуспехе.
Джим рвал и метал, а полупьяный Декстер Бриггз уселся за старую машинку Джима и стал отстукивать следующий плач:
Ребята здесь сидят без девиц —О Боже, срази меня!Ребята здесь сидят без девиц —О Боже, срази меня!Срази, срази, срази насмерть меня,Ведь ребята здесь сидят без девиц —Поэтому, Боже, срази!
Завершив этот шедевр, Декстер вынул лист из машинки, поднял, тупо поглядел на текст и, для начала дважды рыгнув, прочел медленно, выразительно, с глубоким чувством.
В ответ на эту декламацию и громкий хохот остальных Джим злобно выругался. Выхватил у Декстера оскорбительный листок, скомкал, бросил на пол и принялся топтать, поэт при этом глядел на него с унынием и слегка недоуменной печалью. Джим яростно напустился на ребят. Обвинил их в предательстве и двуличии. Разразилась жаркая ссора. Комната огласилась гневными выкриками возбужденных голосов.
Покуда бушевала эта битва, Декстер беззвучно плакал. Результатом этого чувства явилось еще одно стихотворение, которое он, всхлипывая, отстукал одним пальцем. Этот плач звучал укоризненно:
Парни, парни,Будьте южными джентльменами,Не обзывайте друг друга,Ведь вы, парни, южные джентльмены,Южные джентльмены, все.
Это произведение Декстер подобающим образом озаглавил «Южные джентльмены, все», вынул листок из машинки, и когда шум утих, негромко откашлялся и прочел стихи вслух с глубоким, унылым чувством.
— Да-да, — произнес Джим, не обратив на Декстера внимания. Он стоял со стаканом в руке посреди комнаты и разговаривал сам с собой. — Через три недели я уеду. И хочу сказать вам кое-что — всей вашей чертовой своре, — продолжал он зловещим тоном.
— Парни, парни, — печально произнес Декстер и рыгнул.
— Когда я выйду из этой двери, — сказал Джим, — на моей фалде будет висеть веточка белой омелы, и вы все знаете, что можете предпринять в этом случае!
— Южные джентльмены, все, — с горечью произнес Декстер, потом печально рыгнул.
— Если кому-то не нравится, как я веду себя, — продолжал Джим, — он знает, что может предпринять! Может немедленно собрать свое барахло и убираться к черту! Я здесь хозяин и, пока не уеду, буду хозяином! Я играл в футбол по всему Югу! Сейчас меня, может, там не помнят, но прекрасно знают, кем я был семь-восемь лет назад!
— О, Господи! — пробормотал кто-то. — Было и быльем поросло! Надоело постоянно слышать об этом! Повзрослей!
— Я сражался во всех краях Франции, — злобно ответил Джим, — я бывал во всех штатах, кроме одного, и везде имел женщин, а если кто думает, что я стану слушаться кучку сопляков, которые всего год, как впервые выехали за пределы родного штата, я им быстро покажу, что они заблуждаются! Да-да! — Он с пьяной свирепостью несколько раз кивнул и выпил снова. — Я превосхожу… физически… — Он негромко икнул, — … умственно…
— Парни, парни, — ненадолго вынырнул из тумана Декстер Бриггз и печально завел: — Помните, вы южные…
— …и… и… морально… — торжествующе выкрикнул Джим.
— …джентльмены, все, — уныло произнес Декстер.
— …всю вашу чертову свору, вместе взятую… — яростно продолжал Джим.
— …так будьте джентльменами, парни, и помните, что вы джентльмены. Всегда помните… — уныло тянул Декстер.
— …и пошли вы все к черту! — выкрикнул Джим. Свирепо оглядел всех налитыми кровью глазами, гневно стиснув громадный кулак. — Пошли все к черту! — Умолк, пошатнулся, не разжав кулака, яростный, недоумевающий, не знающий, что делать. — Ахххх! — издал внезапно неистовый, удушливый крик. — К черту все это! — И запустил опорожненным стаканом в стену, отчего тот разлетелся на мелкие осколки.
— …южные джентльмены, все, — печально произнес Декстер и принялся рыгать.
Бедняга Джим.
Двое ребят покинули квартиру на следующий день. Затем поодиночке остальные.
Итак, все они в конце концов разошлись, каждый бросился в мощный поток жизни этого города, чтобы испытать, проверить, найти, потерять себя, как и надлежит любому человеку — самостоятельно.
16. В ОДИНОЧЕСТВЕ
Джордж стал жить один в комнатушке, которую снимал в центре, неподалеку от Четырнадцатой стрит. Там он лихорадочно, неистово работал день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, пока не прошел еще год — за этот срок было ничего не сделано, не закончено, не завершено в том литературном замысле, который, возникнув столь скромным год назад, разросся, будто раковая опухоль, и с головой поглотил его. Джордж с детства помнил все, что люди делали и говорили, но когда пытался написать об этом, память разверзала свои бездонные глуби картин и ассоциаций, в конце концов простейший эпизод извлекал на свет целый континент погребенных в ней впечатлений, и Джорджа ошеломляла перспектива открытий, которые истощили бы силы, исчерпали бы жизни множества людей.
То, что двигало им, было не ново. Еще в раннем детстве какая-то неодолимая потребность, жгучая жажда понять, как обстоят дела, заставляла его присматриваться к людям с таким фанатичным рвением, что они зачастую возмущенно глядели на него, недоумевая, что это с ним или с ними. А в колледже, движимый все тем же непрестанным побуждением, он стал до того одержимым и всевидящим, что вознамерился прочесть десять тысяч книг и в конце концов начал видеть сквозь слова, подобно человеку, который одним лишь исступленным всматриванием обретает сверхчеловеческую остроту фения и видит уже не только наружности вещей, но, кажется, пронизает взглядом стену. Неистовая жажда подгоняла его изо дня в день, покуда глаз его не стал въедаться в печатную страницу, будто алчная пасть. Слова — даже слова великих поэтов — утратили все очарование и тайну, сказанное поэтом казалось всего-навсего плоской, убогой орнаментацией того, что мог бы сказать он, если б какая-то сверхчеловеческая сила и душевное отчаяние, подобных которым не ведал никто, вставили его выплеснуть содержимое находящегося внутри океана.
Так обстояло даже с величайшим на свете чародеем слов. Даже когда Джордж читал Шекспира, его алчный глаз въедался с такой отчаянной жадностью в существо образов, что они начинали выглядеть серыми, тусклыми, чуть ли не заурядными, чего раньше никогда не бывало. Некогда Джордж был уверен, что Шекспир представляет собой живую вселенную, океан мысли, омывающий берега всех континентов, неизмеримый космос, содержащий в себе полную и окончательную меру всей человеческой жизни. Но теперь ему так уже не казалось.
Наоборот — словно сам Шекспир понял безнадежность попытки написать когда-либо хотя бы миллионную долю того, что видел, что знал об этой земле или даже полностью, с блеском отобразить все содержание единого мига человеческой жизни — Джорджу казалось теперь, что воля Шекспира в конце концов капитулировала перед его гением, который парил в столь недосягаемой вышине, что мог потрясти людей могуществом и очарованием, пусть обладатель его и уклонился от непосильного груда извлечь из своей души огромное содержание всей человеческой жизни.
Так даже в том замечательном месте «Макбета», где он говорит о времени:
Когда б вся трудность заключалась в том,Чтоб скрыть следы и чтоб достичь удачи,Я б здесь, на этой отмели времен,Пожертвовал загробным воздаяньем…[12]
— в том потрясающем месте, где он поднимается от триумфа к триумфу, от одного невероятного дива к другому, бросая ошеломленной земле такое сокровище из двадцати строк, которое могло бы заполнить книги дюжины менее значительных людей и прославить их — по мнению Джорджа, Шекспир не высказал и тысячной доли всего, что знал об ужасе, тайне, замысловатости времени и всего лишь набросал очертания одного из миллиона его ликов, полагая, что потрясающее очарование его гения скроет капитуляцию его воли перед непосильной для человека задачей.
И теперь, когда время, сумрачное время, тянулось медленно, мягко и невыносимо, окутывая его дух громадной, непроницаемой тучей, Джордж думал обо всем этом. Думал, и сумрачное время заливало его, топило в глубинах своего неописуемого ужаса, покуда он не превратился в какое-то жалкое, бессильное ничтожество, микроскопический атом, бескровное, безглазое существо, ползающее в глубинах необъятности, лишенное возможности познать хотя бы толику той сферы, в которой обитает, ведущее жизнь-в-смерти, наполненную ужасом, и, безголовое, безглазое, слепое, невежественное, ощупью трусливо ищущее путь к сумрачной, но милосердной смерти. Ибо если величайший из поэтов всех времен нашел эту задачу непосильной, что мог поделать тот, кто не обладал хотя бы частицей его могущества, не мог скрыть эту задачу, как он, за очарованием потрясающей гениальности?
