Гюстав Флобер - Госпожа Бовари
Она побежала сообщить об этом госпоже Карон. Обе дамы поднялись на чердак и, прячась за развешанное для просушки белье, разместились там поудобнее, чтобы видеть все жилище Бинэ внутри.
Он был один в своей мансарде и вытачивал деревянную копию с одного из тех неописуемых изделий из слоновой кости, что похожи на башенки, сложенные из шаров и полумесяцев, — прямые, как обелиск, и не служащие никакой цели; Бинэ выделывал уже последнюю фигурку, труд близился к завершению. В мастерской, где чередовались свет и сумрак, от его станка летела светло-желтая пыль, словно сноп искр из-под копыт скакуна. Оба колеса вертелись, гудели; Бинэ улыбался, голова его была опущена, ноздри раздувались, — казалось, он испытывает то полное счастье, какое доставляет мелочная, скромная работа, занимающая ум легкопреодолимыми трудностями и успокаивающая душу окончательными осуществлениями, после которых нечего больше желать.
— Ага, вот она! — сказала госпожа Тюваш.
Но гудение станка заглушало слова. Все же дамам послышалось, что она говорит о «франках», и тетушка Тюваш шепнула:
— Она просит отсрочить взыскание недоимок.
— Кажется, что так, — ответила другая.
Они видели, как Эмма ходит взад и вперед по комнате, разглядывая по стенам салфеточные кольца, подсвечники, шары для перил, меж тем как Бинэ самодовольно поглаживает себе бороду.
— Уж не пришла ли она заказать ему что-нибудь? — спросила госпожа Тюваш.
— Но ведь он ничего не продает! — возразила соседка.
Сборщик податей что-то выслушивал, тараща глаза и ничего, по-видимому, не понимая. Она продолжала говорить нежно, словно о чем-то умоляла. Подошла к нему близко; грудь ее тяжело вздымалась; оба молчали.
— Никак она с ним заигрывает? — спросила госпожа Тюваш.
Бинэ побагровел до ушей. Она взяла его руки в свои.
— Вот до чего дошла.
Разумеется, она предлагает ему какую-нибудь гнусность, так как сборщик податей (а ведь он человек храбрый, сражался под Бауценом и под Люценом, участвовал во французской кампании и даже был представлен к ордену Почетного легиона) вдруг отшатнулся, словно при виде змеи, и вскричал:
— Сударыня! Как же это можно?
— Таких женщин следовало бы бить нагайками, — проговорила госпожа Тюваш.
— Да где же она? — воскликнула госпожа Карон.
При этих последних словах Эмма в самом деле исчезла. Увидя потом, что она проходит по Большой улице и свернула направо, по дороге к кладбищу, обе дамы потерялись в догадках…
— Тетка Роллэ, — сказала Эмма, вбежав к кормилице, — мне дурно!.. Распусти корсет.
Она упала на постель и разрыдалась. Тетка Роллэ прикрыла ее юбкой и постояла над ней. Потом, видя, что она ничего не говорит, отошла, села у прялки и стала прясть лен.
— Ах, перестаньте, — пробормотала Эмма, думая, что слышит жужжание токарного станка Бинэ.
«Что приключилось? — недоумевала кормилица. — Зачем она сюда пришла?»
А она прибежала к кормилице, гонимая каким-то ужасом из собственного дома.
Лежа на спине, без движения, с остановившимися глазами, она едва различала предметы, хотя и прилагала к этому все усилия и почти идиотскую настойчивость внимания. Она разглядывала облупленную стену, две дымящиеся головни и большого паука, бродящего у нее над головой, в трещине бревна. Наконец ей удалось собраться с мыслями. Она припоминала… Однажды с Леоном… О, как это было давно!.. Река сверкала на солнце, благоухал жасмин… Унесенная мчащимся потоком воспоминаний, она скоро восстановила в памяти и вчерашний день.
— Который час? — спросила она.
Тетка Роллэ вышла на двор, заслонила правой рукой лицо от солнца и, взглянув вверх, медленно вернулась, со словами:
— Часа три будет.
— Спасибо! Спасибо!
Он сейчас приедет. Это уж верно! Конечно, он добыл денег. Но ведь он пойдет прямо туда, он не знает, что она здесь; и она приказала кормилице скорее сходить к ней в дом и привести его.
— Скорей, пожалуйста.
— Иду, милая барыня, иду!
Теперь Эмма удивлялась, как прежде о нем не вспомнила; ведь он дал ей вчера слово, он его сдержит. Она уже воображала себя у Лере, как она выложит перед ним на конторку три банковских билета. Потом придется сочинить какую-нибудь историю, чтобы объяснить все это Бовари. Но что придумать?
Кормилица между тем все не возвращалась; но так как в избе не было часов, Эмма подумала, что преувеличивает продолжительность отсутствия. Она принялась ходить по саду, шаг за шагом; пошла по тропинке вдоль изгороди и опять поспешно повернула назад, предположив, что крестьянка могла вернуться другой дорогой. Наконец, устав от ожидания, охваченная подозрениями, которые спешила от себя оттолкнуть, не зная, бродит ли она тут целый век или всего одну минуту, она села в угол, закрыла глаза, заткнула уши. Калитка скрипнула: она вскочила; не успела она выговорить слово, как тетка Роллэ объявила:
— У вас в доме никого нет.
— Как никого?
— Так-таки никого. А барин плачет, зовет вас. Послали везде вас разыскивать.
Эмма ничего не отвечала. Она задыхалась, водя вокруг глазами, меж тем как крестьянка, испуганная выражением ее лица, невольно отступала, подумав, что она сошла с ума. Вдруг Эмма ударила себя по лбу, вскрикнула, так как в душе ее, как яркая молния в темной ночи, пронеслось воспоминание о Родольфе. Он так добр, так чуток, так великодушен! И даже, если он будет колебаться оказать ей эту услугу, она сумеет принудить его, одним взглядом напомнив ему их прежнюю любовь. Она бросилась в Гюшетт, не сознавая, что идет добровольно навстречу тому, что только что привело ее в такой гаев, и менее всего на свете подозревая, что принятое ею решение — та же проституция.
Глава VIII
Дорогой она спрашивала себя: «Что я ему скажу? С чего начну?» И по мере того как подвигалась вперед, узнавала кусты, деревья, тростники на холме, вдали замок. Оживали ощущения ее первой привязанности, и бедное, измученное сердце влюбленно на них отдыхало. Теплый ветер дул ей в лицо; снег таял и падал каплями с веток в траву.
Она проскользнула, как в былые дни, через калитку парка, потом вышла на двор замка, обсаженный двойным рядом густолиственных лип: их длинные ветви колыхались и шумели от ветра. Цепные собаки залаяли в конурах, но никто не вышел на лай.
Она поднялась по широкой прямой лестнице с деревянными перилами, вошла в коридор, вымощенный пыльными плитами, с рядом дверей, словно в монастыре или в гостинице. Его комната была в конце коридора, крайняя налево. Когда она коснулась дверной ручки, силы внезапно ее оставили. Она боялась не застать его, но почти желала не застать, хотя это была ее единственная, ее последняя надежда на спасение. С минуту она не находила в себе мужества, но, закаляя свою решимость сознанием неотложной необходимости, вошла.
Он сидел перед камином, положив ноги на решетку, и курил трубку.
— Как, это вы? — произнес он, вскакивая с места.
— Да, это я! Родольф, я хотела просить у вас совета. — И, несмотря на все усилия продолжать, по могла больше разомкнуть губ.
— Вы не изменились. Все так же прекрасна.
— О, — сказала она горько, — печальна эта красота, друг мой, если вы ее оттолкнули.
Он пытался объяснить свой образ действий, оправдываясь в общих и неопределенных выражениях, так как не мог придумать ничего лучшего.
Она поддавалась его словам, еще более его голосу и всему впечатлению его личности; притворилась, что верит, или, быть может, и в самом деле поверила мнимому предлогу разрыва; он сказал, что причина его поведения — тайна, от которой зависит жизнь и даже честь третьего лица.
— Как бы то ни было, — сказала она, глядя на него с грустью, — я много перестрадала!
Он ответил тоном философа:
— Такова жизнь!
— Была ли она, по крайней мере, к вам благосклонна за время нашей разлуки? — спросила Эмма.
— Ни благосклонна… ни слишком зла.
— Быть может, нам было бы лучше никогда не расставаться.
— Да… быть может!
— Ты думаешь? — сказала она, приближаясь к нему. И вздохнула: — О, Родольф! Если бы ты знал… как я тебя любила!
Она взяла его за руку, и они стояли так несколько мгновений, сплетя пальцы, как в тот первый день, на съезде. Усилием гордости он боролся с пробуждающейся нежностью. Она же припала к нему на грудь и говорила:
— Как ты хотел, чтобы я жила без тебя? От счастья нельзя отвыкнуть! Я отчаивалась. Лучше смерть! Все расскажу, ты увидишь. А ты… ты от меня убежал…
За эти три года он действительно избегал ее из трусости, прирожденной сильному полу; Эмма, покачивая головкой, ласкалась, как влюбленная кошка, и лепетала:
— Ты любишь других женщин, признавайся. О, я их понимаю, — так и быть, извиняю их; ты соблазнил их, как соблазнил и меня. Ты мужчина! В тебе есть все, чтобы нравиться… Но мы опять будем любить друг друга, не правда ли? Мы будем любить? Смотри, я смеюсь, я счастлива!.. Говори же!
