Гюстав Флобер - Госпожа Бовари
Господин Аран, в плотно обтянутом и наглухо застегнутом черном сюртуке, в белом галстуке и тугих штрипках, время от времени приговаривал:
— С вашего позволения, сударыня, с вашего позволения!.. — или восклицал: — Какая прелесть! Очень милая вещь!
И потом снова принимался писать, обмакивая перо в роговую чернильницу, которую держал в левой руке.
Покончив с квартирой, они поднялись на чердак.
Там стояла конторка, где были спрятаны письма Родольфа. Пришлось отпереть ее.
— Ах, переписка! — сказал господин Аран с улыбкой скромности. — Но позвольте! Я должен убедиться, что в ящике нет ничего другого.
Он осторожно приподнял и наклонил бумаги, словно ожидая, что из них посыплются золотые. Ею овладело негодование при виде этой толстой руки с красными, мягкими, как улитки, пальцами, перебиравшими страницы, над которыми трепетало ее сердце!
Наконец-то они убрались! Фелисите вернулась. Эмма посылала ее сторожить у дома, чтобы как-нибудь задержать приход Бовари; и они живо спровадили на чердак полицейского, обязанного наблюдать за описанным имуществом, взяв с него клятву сидеть там смирно.
Шарль в течение вечера казался ей озабоченным. Эмма следила за ним тревожным взглядом: в морщинах его лица она читала безмолвное осуждение. А когда глаза ее устремлялись на камин, украшенный китайским экраном, на широкие занавески, на кресла, на все эти вещи, помогавшие ей забывать горечь жизни, ее душой овладевало раскаяние или, скорее, бесконечное сожаление, растравлявшее, но отнюдь не уничтожавшее ее страсть. Шарль спокойно пошевеливал уголья, уперев ноги в каминную решетку.
На чердаке сторож, соскучившись, вероятно, в своем заключении, вдруг завозился.
— Наверху кто-то ходит? — сказал Шарль.
— Нет, — ответила она, — это от ветра хлопает рама слухового окна — его забыли припереть.
На другой день, в воскресенье, она поехала в Руан, чтобы обойти всех известных ей по имени банкиров. Но одни были на даче, другие в путешествии. Эмма не унывала; у тех, кого она застала, она просила денег, ссылаясь на крайнюю необходимость и обещая вернуть долг. Иные расхохотались ей в лицо, и все до единого отказали.
В два часа она побежала к Леону и постучалась в его дверь. Ей не отперли. Наконец подошел он сам.
— Зачем ты приехала?
— Я тебе помешала?
— Нет… но…
Он признался, что хозяин не любит, чтобы к жильцам ходили «женщины».
— Мне нужно с тобою поговорить, — отвечала она.
Тогда он достал ключ. Она остановила его:
— Нет, пойдем туда, к нам.
Они отправились в свой номер в «Булонской гостинице».
Едва войдя в комнату, она выпила полный стакан воды. Она была очень бледна. Проговорила:
— Леон, ты должен оказать мне услугу, — и, крепко пожимая обе его руки, прибавила: — Послушай, мне нужно восемь тысяч франков.
— Да ты с ума сошла!
— Нет еще. — И, рассказав ему тут же про опись, она излила перед ним свое горе: Шарль ничего не знает, свекровь ее ненавидит, старик Руо ничем не может помочь; но он, Леон, должен сейчас же броситься на поиски и добыть ей необходимую сумму…
— Но подумай, откуда же я…
— Как подло ты струсил! — воскликнула она.
Тогда он сказал глупо:
— Ты преувеличиваешь беду. Может быть, тысячи экю будет довольно, чтобы утихомирить этого черта.
Тем настоятельнее необходимость как-нибудь действовать; немыслимо, чтобы нельзя было достать трех тысяч франков. Леон может подписать за нее долговое обязательство.
— Ступай! Попытайся! Это необходимо! Беги!.. Милый, постарайся же, постарайся! Я так буду любить тебя!
Он ушел, вернулся через час и торжественно сказал:
— Я был у трех лиц… и все безуспешно…
Они сидели друг против друга, по обе стороны камина, недвижные, не произнося ни слова. Эмма пожимала плечами и постукивала о пол ногою. Он расслышал, как она прошептала:
— Будь я на твоем месте, я знала бы, где достать денег!
— Где же?
— У тебя в конторе! — И она взглянула ему прямо в лицо.
Адская решимость горела в ее глазах, веки щурились сладострастно, с выражением отваги и ободрения; молодой человек чувствовал, что слабеет перед немою волею этой женщины, толкавшей его на преступление. Тогда он испугался и, чтобы избегнуть всякого разъяснения, ударил себя по лбу со словами:
— Морель должен приехать сегодня вечером! Надеюсь, он мне не откажет (Морель был его приятель, сын богатого негоцианта), — тогда я привезу деньги завтра.
Эмма отнюдь не обнаружила той радости, какую он ожидал увидеть на ее лице, утешая ее новою надеждой. Или она подозревает ложь? Он продолжал, краснея:
— Впрочем, если к трем часам я не буду, не жди меня дольше, моя радость! Нужно уходить, прости. До свидания!
Он сжал ее руку, но ее рука была безжизненна. У Эммы не было сил ни на какое чувство.
Пробило четыре часа; она встала, чтобы ехать в Ионвиль, повинуясь привычке, как автомат. На дворе было ясно, стоял светлый и свежий мартовский день, когда солнце весело светит и небо бело. Руанцы, расфранченные для воскресенья, гуляли с довольным видом. Она дошла до площади перед собором. Народ выходил от вечерни; толпа текла из трех порталов, словно река из-под трех пролетов моста, а посредине, незыблемый как скала, стоял швейцар.
Ей вспомнился день, когда, полная тревоги и надежд, она вступила под эти готические своды, даль которых казалась ей менее глубокою, нежели ее любовь; и она все шла вперед, плача под вуалью, оторопев и пошатываясь, близкая к обмороку.
— Берегись! — крикнул чей-то голос из распахнувшихся ворот.
Она остановилась, чтобы пропустить вороную лошадь, нетерпеливо рвавшуюся в оглоблях английского шарабана, которым правил джентльмен в собольих мехах. Кто он? Его лицо ей знакомо… Экипаж промчался и скрылся из виду.
Да ведь это он, виконт! Она обернулась, на улице уже никого не было. Она была так подавлена, так удручена печалью, что прислонилась к стене, боясь упасть.
Потом ей пришло в голову, что она ошиблась. Ведь она перестала понимать что-либо. Все в ней самой и вне ее изменяло ей, ускользало. Она чувствовала, что гибнет, что катится по воле случая в какую-то пропасть, и, придя в гостиницу «Красный Крест», почти с радостью увидела добряка Гомэ, наблюдавшего, как грузят на «Ласточку» огромную корзину с аптекарскими товарами; в руке он держал завязанные в шелковый платок шесть руанских хлебцев для супруги.
Госпожа Гомэ очень любила эти маленькие тяжелые хлебцы в виде чалмы; их едят постом с соленым маслом: последние остатки готической пищи, восходящие, быть может, к поре крестовых походов; дюжие норманны поедали их в былые времена, воображая, что на столе, освещенном желтыми факелами, между жбанами с пряным вином и гигантскими окороками торчат перед ними и сарацинские головы в чалмах, предназначенные также для пожрания. Жена аптекаря уничтожала их, подобно норманнам, геройски, невзирая на плохое вооружение своих челюстей; поэтому всякий раз, когда Гомэ уезжал в город, он не упускал случая привезти ей эти хлебцы, которые покупал у лучшего булочника на улице Кровопролития.
— Рад вас видеть! — сказал он Эмме, подавая руку и помогая ей войти в дилижанс.
Потом он повесил хлебцы в сетку дилижанса и сел с непокрытой головой, скрестив руки, в задумчивой и наполеоновской позе.
Когда же после спуска с горы появился, по обыкновению, слепой, он воскликнул:
— Я не понимаю, как власти доныне терпят еще подобные промыслы! Следовало бы запирать этих несчастных и налагать на них принудительную работу! Поистине черепашьим шагом движемся мы вперед и все еще коснеем в варварстве!
Слепой протягивал шляпу, и она болталась у окна, словно карман отставшей обивки.
— Вот случай золотухи! — сказал аптекарь. И хотя он отлично знал нищего, вдруг притворился, что впервые его видит, начал бормотать слова «роговая оболочка, твердая оболочка глаза, склеротик, хрусталик» и наконец спросил отеческим тоном: — Давно ли у тебя, друг мой, эта ужасная болезнь? Вместо того чтобы пьянствовать в кабаке, ты бы лучше следовал известному режиму.
Он посоветовал ему пить хорошее вино или пиво и есть сочное жареное мясо. Слепой тянул свою песенку; он казался слабоумным. Гомэ открыл кошелек:
— На вот тебе один су; дай мне сдачи два лиара да не забывай моих указаний, это тебе поможет.
Ивер вслух позволил себе усомниться в их действительности. Но аптекарь вызвался вылечить его сам с помощью антифлогистической мази собственного изобретения и сообщил нищему свой адрес:
— Гомэ, вблизи рынка, достаточно известный.
— Ну, — сказал Ивер, — за труды дай-ка нам представление.
Слепой присел на корточки, закинул назад голову и, перекатывая зеленоватые глаза и высовывая язык, стал обеими руками тереть себе живот, издавая при этом глухое рычание, словно голодная собака. Эммой овладело отвращение; она швырнула ему через плечо пятифранковую серебряную монету. То было все ее достояние. Ей показалось красивым выбросить его именно так.
