Гюстав Флобер - Госпожа Бовари
Они так хорошо знали друг друга, телесное обладание потеряло для них свои неожиданности, удесятеряющие наслаждение. Он опротивел ей, и сам был утомлен ею. И в преступной любви проглянула для нее вся пошлость законного супружества. Но как освободиться? Пусть такое счастье было лишь унижением: все же она дорожила им по привычке ли, или по развращенности своей природы; более того, с каждым днем она все ожесточеннее за него хваталась, истощая запасы наслаждения усилиями обострить его. Она обвиняла Леона в том, что надежды ее обмануты, как будто он ее предал; и даже хотела катастрофы, влекущей за собою разрыв, так как в ней самой не было мужества этот разрыв вызвать.
И она не переставала поддерживать любовную переписку, будучи убеждена, что женщина всегда должна писать своему любовнику.
Но в то время как она сочиняла эти письма, она видела перед собою другого мужчину, призрак, созданный ею из самых пылких ее воспоминаний, из самых увлекательных чтений, из ее затаеннейших желаний; этот образ становился наконец столь живым и доступным, что она трепетала от счастья, не будучи, однако, в состоянии представить его себе отчетливо, — до такой степени он расплывался и исчезал, как некое божество в изобилии своих совершенств. Он жил в лазурной стране, где с балконов спускаются шелковые лестницы, среди дыхания цветов, под чарами лунного света. Она чувствовала его подле себя; вот-вот он придет и возьмет ее всю в одном поцелуе. Чрез минуту, разбитая, она падала на землю; эти порывы любовной грезы утомляли ее сильнее, чем самые неистовые ласки.
Она испытывала общее недомогание и постоянную усталость. Часто, даже получив исполнительный лист на гербовой бумаге, она едва бросала на него рассеянный взгляд. Ей бы хотелось перестать жить или вечно спать.
В четверг на Масленице она не вернулась вечером в Ионвиль, а поехала в маскарад. На ней были бархатные штаны, красные чулки, взбитый парик конца XVIII века, над ухом фонарик. Она плясала всю ночь под яростный вой тромбонов; ее окружала толпа, а утром она очутилась на подъезде театра с пятью или шестью масками, работницами из порта и матросами — товарищами Леона; сговаривались идти ужинать. Все соседние кафе были переполнены. Они высмотрели в гавани плохенький ресторанчик, где хозяин отпер им маленькую комнатку в четвертом этаже. Мужчины пошептались в углу, совещаясь, вероятно, о расходах. В их числе был один клерк, два лекарских помощника, один приказчик, — какое общество для Эммы! Что касается женщин, то по звуку их голоса она вскоре заметила, что все были самого низшего разбора. Тогда она испугалась, отодвинула свой стул и опустила глаза.
Остальная компания принялась за еду. Эмма не ела; лоб у нее горел, веки подергивались, по телу пробегал озноб. В ее голове еще отдавалось дрожание пола, сотрясаемого мерным топотом тысячи пляшущих ног. Запах пунша вместе с дымом сигар одурманивал ее, она почти лишилась чувств; ее отнесли к окну.
День занимался, и большое пятно пурпура расползалось по бледному небу над горою Св. Екатерины. Мертвенно-серая река подергивалась зыбью от ветра; на мостах не было ни души; фонари гасли.
Эмма очнулась и вдруг подумала о Берте, спавшей там, дома, в комнатке вместе с няней. Проехала мимо телега, нагруженная длинными железными полосами; улицу наполнило оглушительное дребезжанье металла.
Она убежала незаметно, сбросила свой костюм, сказала Леону, что ей пора ехать, и наконец осталась одна в «Булонской гостинице». Все кругом, как и она сама, было ей невыносимо. Она хотела бы упорхнуть, как птичка, улететь далеко-далеко, обновиться в какой-то чистой, незапятнанной сфере.
Она вышла из гостиницы, миновала бульвар, площадь Кошуаз и предместье и оказалась на открытой с одной стороны улице, над садами. Шла она быстро, свежий воздух успокаивал ее, и мало-помалу толпа, маски, кадрили, ужин, эти женщины — все исчезло, истаяло, как туман. Придя в гостиницу «Красный Крест», она бросилась на свою кровать в маленькой комнатке второго этажа, где висели картинки из «Tour de Nesle». В четыре часа пополудни ее разбудил Ивер.
Когда она приехала домой, Фелисите вытащила из-за часов какую-то серую бумагу. Она прочла:
«Согласно подлинному судебному приговору, направленному к исполнению…»
Какого приговора? Действительно, накануне ей принесли другую бумагу, которой она еще не видела; поэтому она была ошеломлена словами:
«По указу его королевского величества, именем закона и правосудия повелено госпоже Бовари…»
Пропустив несколько строчек, она прочла:
«Сроком в двадцать четыре часа, без промедления…»
Что же?
«Уплатить сумму в восемь тысяч франков полностью».
А ниже значилось:
«В случае неисполнения госпожою Бовари сего постановления повелевается поступить с нею по закону, а именно приступить к описи и аресту ее движимого имущества».
Что делать?.. В двадцать четыре часа; стало быть, завтра! Лере, подумала она, вероятно, опять хочет ее пугнуть; ей сразу стали понятны все его хитрости, цель всех его одолжений. Что ее успокаивало, это преувеличение суммы долга.
Постоянно покупая и не платя, делая займы, выдавая и потом переписывая векселя, стоимость коих и раздувалась после каждой отсрочки, Эмма мало-помалу сколотила для Лере целый капиталец; он с нетерпением выжидал случая подобрать к рукам эти деньжонки, чтобы приступить к дальнейшим предприятиям.
Она заговорила с ним довольно развязно:
— Вы знаете, что случилось. Это, конечно, шутка?
— Ничуть!
— То есть как?
Он медленно обернулся и, скрестив на груди руки, сказал:
— А вы думали, милая барынька, что я, из любви к Господу, буду до скончания веков вашим поставщиком и банкиром? Надо же мне наконец вернуть мои денежки, будем справедливы!
Она возмущалась показанным в бумаге размером долга.
— Ага! Ничего не поделаешь! Суд признал! Приговор состоялся. Вам препроводили бумагу… Впрочем, все это не я, а Венсар.
— А вы не могли бы…
— О, ровно ничего.
— Но, однако… обсудим это…
Она залепетала что-то бессвязное: ведь она ничего не подозревала… это для нее такая неожиданность…
— Кто же в том виноват? — сказал Лере с насмешливым поклоном. — Пока я здесь работаю как негр, вы себе веселитесь да прохлаждаетесь.
— Прошу вас не читать мне нравоучений.
— Это иногда не мешает, — возразил он.
Она испугалась, стала его умолять и даже положила свою прекрасную руку, белую и длинную, на колено торговца.
— Оставьте меня в покое! Можно подумать, что вы хотите меня соблазнить!
— Вы — подлец! — вскричала она.
— Ого, как вы горячитесь! — проговорил он, смеясь.
— Я всем покажу, кто вы такой. Я скажу моему мужу…
— Ну и я кое-что покажу вашему мужу! — И Лере вынул из несгораемого сундука расписку в получении тысячи восьмисот франков, выданную ею после учета векселей Венсаром. — Неужто вы думаете, что бедный, милый человек не поймет вашего маленького воровства? — сказал он.
Она вся опустилась, словно ее обухом ударили. Он прохаживался от окна к письменному столу и твердил:
— Да, я ему покажу… я ему покажу… — потом подошел к ней и сказал мягким голосом: — Конечно, все это невесело, но ведь от таких историй никто еще не умирал, а между тем это единственный способ получить с вас мои деньги…
— Да где же я их достану? — сказала Эмма, заламывая руки.
— Ба! У кого есть, как у вас, близкие друзья… — И он взглянул на нее так проницательно и так ужасно, что она задрожала с головы до ног.
— Я вам обещаю… я подпишу…
— Довольно с меня ваших подписей…
— Я еще продам…
— Полно вам! — сказал он, пожав плечами. — У вас больше ничего нет. — И крикнул в окошечко, выходившее в лавку: — Анкета, не забудь трех остатков номер четырнадцать!
Служанка вошла: Эмма поняла и спросила, «сколько понадобится денег, чтобы приостановить взыскание».
— Теперь уже поздно!
— Но если я принесу вам несколько тысяч франков, четверть или треть суммы, или почти все?
— Не беспокойтесь, это не поможет.
Он тихонько подталкивал ее к двери на лестницу.
— Умоляю вас, господин Лере, подождите еще несколько дней.
Она рыдала.
— Ну этого еще недоставало: слезы!
— Вы приводите меня в отчаяние!
— Мне до этого нет дела, — сказал он, захлопывая дверь.
Глава VII
Она явила стоическую твердость духа, когда пристав Аран с двумя понятыми явились к ней на другой день для описи движимого имущества.
Начали с кабинета Бовари. Френологическая модель головы, будучи признана «орудием профессии», не была занесена в опись, зато на кухне пересчитали все блюда, горшки, стулья, подсвечники, а в ее спальне — все безделушки на этажерке. Осмотрели ее платье, белье, перерыли уборную; вся жизнь ее, до самых потайных уголков, была выворочена наружу и походила на вскрытый труп, распростертый во всю длину перед глазами этих трех мужчин.
