Симона Бовуар - Все люди смертны
— Что это вам в голову взбрело?
Он замялся:
— Я скажу вам позже.
Мы подошли к зданию, в котором находилась редакция газеты «Прогресс»; кучка людей в лохмотьях ломилась в закрытую дверь, изо всей силы налегая на нее плечом. Они кричали: «Мы расстреляем этих республиканцев!»
— Вот идиоты! — вздохнул Арман.
— Пройдем через заднюю дверь, — предложил я.
Мы обогнули квартал и постучали; открылось окошко, затем приотворилась дверь.
— Скорее входите, — сказал Вуарон.
Рубашка на его взмокшей груди была расстегнута, он сжимал ружье.
— Уговори Гарнье уйти. Они убьют его.
Арман взлетел по лестнице. Гарнье сидел в редакции за столом, его окружала группа молодых людей. Безоружных. С улицы доносились глухие удары и угрозы.
— Чего вы ждете? — спросил Арман. — Бегите через заднюю дверь.
— Нет. Я хочу встретить их лицом к лицу, — ответил Гарнье.
Ему было страшно. Я видел страх в углах его рта и в судорожно сжатых пальцах.
— Республике не нужны мученики, — сказал Арман. — Зачем напрасные жертвы!
— Я не хочу, чтобы они сломали мои прессы и сожгли бумаги. Я встречу их.
Голос Гарнье был твердым, глаза смотрели сурово, но я слышал в его голосе страх. Если бы ему не было так страшно, он наверняка согласился бы уйти. Он надменно добавил:
— Я никого не удерживаю.
— Вы неправы, — вмешался я. — Вы прекрасно понимаете, что эти молодые люди вас не оставят.
Он огляделся вокруг и, казалось, заколебался. В этот миг раздался громкий треск, затем шум прорвавшейся плотины наводнил лестницу. Они кричали: «Смерть республиканцам!» Застекленная дверь распахнулась, и они застыли на пороге со штыками наперевес; они были словно в пьяном угаре.
— Что вам нужно? — сухо спросил Гарнье.
Они замешкались, и один из них выкрикнул:
— Нам нужна твоя грязная республиканская шкура.
Он метнулся вперед, и я едва успел броситься наперерез и принять удар штыка в самую грудь.
— Убийцы! — выкрикнул Гарнье.
Его голос долетел до меня издалека. Я чувствовал, как моя рубашка пропитывается кровью; вокруг меня сгустился туман. Я думал: может, на сей раз я умру. И со всем этим покончу. Но вскоре я очнулся: я лежал на столе, грудь была перевязана белым лоскутом. Гарнье все еще говорил, и люди понемногу отступали к двери.
— Не двигайтесь, — сказал мне Арман. — Я схожу за врачом.
— Незачем, — откликнулся я. — Штык уперся в ребро. Пустяки.
На улице под окнами они продолжали кричать: «Стреляйте в республиканцев!» Но те, кто вломился в редакцию, уже спускались вниз. Я встал, застегнул рубашку и куртку.
— Вы спасли мне жизнь. — Голос Гарнье был хриплым.
— Не благодарите меня, пока не узнаете, что жизнь вам уготовила.
Я подумал: теперь ему предстоит долгие годы жить с этим страхом.
— Пойду домой прилягу, — сказал я.
Арман спустился вместе со мной; некоторое время мы шли молча, потом он заметил:
— Вы должны были умереть.
— Штык уперся…
Он прервал меня:
— Ни один обычный человек не переживет такого удара. — Он стиснул мне запястье. — Скажите мне правду.
— Какую правду?
— Почему вы заботитесь обо мне? Почему мы с вами похожи? Почему вы не умерли, ведь штык прошел насквозь? — Он говорил лихорадочной скороговоркой, вцепившись мне в руку. — Я уже давно сомневался…
— Не понимаю, о чем вы.
— Я с детства знаю, что среди моих предков есть человек, которому не суждено умереть никогда; и с детства я мечтаю его встретить…
— Ваша матушка говорила мне об этой легенде, — сказал я. — Неужели вы в это верите?
— Я всегда в это верил, — ответил он. — И всегда думал, что мы могли бы вместе совершить великие дела, если бы он был моим соратником.
Глаза его блестели, он смотрел на меня со страстью; когда-то давно Карл повернул голову, его нижняя губа отвисла, прикрытые глаза казались мертвыми, и я пообещал ему: мы совершим великие дела. Я продолжал молчать, и Арман нетерпеливо спросил:
— Это тайна? Признайтесь.
— Вы считаете, что я бессмертен, — и смотрите на меня без ужаса?
— А что в этом ужасного?
Его лицо осветилось улыбкой, и он показался мне совсем юным; и в моем сердце шевельнулось что-то едва ощутимое, с еле слышным запахом тлена; пели фонтаны.
— Так это вы?
— Я.
— Значит, будущее принадлежит нам! — воскликнул он. — Спасибо, что вы спасли мне жизнь!
— Умерьте вашу радость, — сказал я. — Людям опасно жить рядом со мной. Им начинает казаться, что век их слишком краток, а все начинания напрасны.
— Я прекрасно сознаю, что располагаю единственной человеческой жизнью, и ваше присутствие ничего не меняет.
Он смотрел на меня, будто видел впервые, и уже жадно искал, как можно распорядиться выпавшей ему неслыханной удачей.
— Сколько вы всего перевидали! Вы были свидетелем Великой революции?
— Да.
— Вы потом расскажете мне о ней?
— Я почти не принимал в ней участия.
— Жаль!
Он посмотрел на меня слегка разочарованно. Вскоре я заметил:
— Ну вот я и пришел.
— Я вам не слишком помешаю, если ненадолго зайду к вам?
— Мне ничто никогда не мешает.
Я толкнул дверь в библиотеку. Из овальной рамки мне улыбалась Марианна, синее платье оставляло открытыми ее прелестные плечи.
— Вот бабушка вашей матери, — сказал я. — Она была моей женой.
— Она была красивой, — вежливо отозвался Арман.
Он окинул взглядом комнату:
— Вы прочли все эти книги?
— Почти.
— Верно, вы очень учены.
— Я больше не интересуюсь наукой.
Я смотрел на Марианну, и мне хотелось говорить о ней: она давно умерла, но для Армана она начала существовать именно сегодня, и она могла воскреснуть в его сердце прекрасной, юной и пылкой.
— Она верила в науку, — начал я. — Она, как и вы, верила в прогресс, разум, свободу. Она была страстно предана идее счастья всего человечества…
— А вы разве не верите в эти вещи?
— Разумеется, — кивнул я. — Но она… это было нечто совсем иное. Она была так полна жизни! Все, к чему она прикасалась, оживало: цветы, идеи…
— Женщины часто оказываются благороднее нас, — заметил Арман.
Промолчав, я задернул шторы и зажег лампу. Чем была для него Марианна? Мертвой среди миллионов других мертвецов? Она улыбалась своей застывшей улыбкой из овальной рамки: ей никогда не воскреснуть.
— Но почему вы больше не интересуетесь наукой? — спросил Арман.
От усталости он еле стоял на ногах, глаза его слипались, но у него не хватало духу уйти, не придумав, как бы меня использовать.
— Она не дает человеку средства выйти за пределы своего я, — ответил я.
— А зачем это нужно?
— Для вас, разумеется, такой необходимости нет. — И напрямик добавил: — Вам следовало бы немного отдохнуть. Мне кажется, вы очень устали.
— Я почти не спал последние три дня, — виновато улыбнулся он.
— Умереть и в тот же день воскреснуть: это довольно суровое испытание, — заметил я. — Ложитесь-ка на этот диван и отдохните.
Он тотчас рухнул на диван:
— Я сосну часок.
Я остался стоять чуть поодаль. Вечерело. В сумерках за окном нарастал праздничный гул, но здесь, в библиотеке с задернутыми шторами, было слышно только легкое дыхание Армана. Он уже спал. Впервые за последние дни он был свободен и от страха, и от надежды; он спал, а я бодрствовал и ощущал сердцем всю тяжесть этого дня, умиравшего за окном в мучительных корчах. Пустынные площади Перголы, недоступные золотые купола Флоренции, пресный вкус вина на балконе дворца в Кармоне… Но Арману был знаком пьянящий триумф, он понял бы и безудержный смех Малатесты, и улыбку умирающего Антонио. Карлье с усмешкой смотрел на желтую реку: он добрался-таки до нее; а я обеими руками рвал на груди рубашку, жизнь душила меня. И в груди Армана тоже была надежда, красное солнце в белесом небе, синяя линия холмов на краю равнины, исчезающие на горизонте паруса, уловленные невидимой кривизной земли. Я склонился над Арманом и смотрел на его молодое лицо с черной порослью бородки и бакенбард: какие сны ему снились? Он спал: так когда-то спали Танкред, Антонио, Карл и Карлье; все они были похожи, но для каждого из них жизнь имела свой особенный вкус, ведомый ему одному: она никогда не повторится; в каждом из них она умещалась вся целиком и была полностью новой. Арману не снились ни площади Перголы, ни большая желтая река; у него были собственные сны, но ни клочка из них я не мог у него похитить; мне никогда не удастся убежать от себя и оказаться в шкуре кого-нибудь из их племени; я могу попытаться служить им, но я никогда не буду видеть их глазами, чувствовать их сердцем. А мне вечно тащить на себе свой груз: раскаленное солнце, волнение мутной реки, злое одиночество в Перголе — мое прошлое! Я отошел от Армана; ни от него, ни от кого другого мне нечего было ждать.