Эрвин Штриттматтер - Чудодей
— С моим-то горбом?
Хозяин большим пальцем провел по лезвию топора.
— Горб не горб, все зависит от мировоззрения.
— Мир на меня не взирает. Так почему я должен взирать на него? — Эмиль был не так уж мягок и прост, как думал хозяин. Жар изобретательства пылал в нем. И от него ничего нельзя было добиться.
Явился трубочист, долговязый, в штатском. Эмиль вел с ним переговоры в дровяном сарае. Они измеряли жестяной ящик, кивали, шептались, вообще вели себя как два заговорщика.
Среда, день любви. Станислаус сидел у Пёшелей. Большие стоячие часы рассекали время. Лилиан листала тонкую брошюрку «Основные черты наследования расовых признаков». Она усваивала все с трудом, что-то шептала, кричала на мать, когда та на кухне громыхала кольцами плиты. Лилиан не создана была для учения. Она была просто девушкой с буйной кудлатой головкой и такая красивая сейчас — загорелая и аппетитная.
Станислаус принялся расхаживать по комнате. Лилиан решила проверить выученное на его фигуре. Никто не мог бы больше обрадоваться этому, чем простодушный Станислаус. Ведь таким образом он поможет Лилиан, будет ей хоть немного полезен. И он пересек комнату по диагонали, как потребовала Лилиан. Лилиан сверилась с рисунками в своей брошюре и сравнила их со Станислаусом. Потом она ощупала его голени. Или то была скрытая ласка? И опять он вынужден был ходить по комнате, как вдруг Лилиан заявила:
— У тебя самые настоящие еврейские ноги.
Станислаус озабоченно взглянул на свои кривоватые пекарские ноги, привыкшие сгибаться под тяжестью неподъемных мешков.
— Что такое? — очнулся вдруг папа Пёшель. Он отвесил Лилиан оплеуху, выхватил у нее тетрадку, порвал ее и швырнул в плиту на кухне. Все произошло мгновенно.
— Красный соци! — прошипела Лилиан. Папа Пёшель дал ей еще две затрещины. Станислаус не смог больше видеть, как лупят его невесту и возлюбленную. Он и мама Пёшель схватили старика за руки. Лилиан взвизгнула и в чем была бросилась на улицу. Папа Пёшель дрожал.
— Верните ее!
Станислаус бросился вслед за Лилиан. Фрау Пёшель как дикая оса впилась в своего мужа.
Станислаус не нашел Лилиан.
— Черт бы ее побрал!
Папа Пёшель занес было руку, но в десяти сантиметрах от стола отменил запланированный удар кулаком.
Все это был только гром. Молния ударила, когда Станислаус обнаружил в своей каморке бандероль. Он вскрыл конверт приложенного к бандероли письма:
«…и не круг Ваших знакомых, а Вы сами правы, относясь с недоверием к своим стихам. Мы присоединяемся к Вашему мнению: лирические излияния не стоят внимания общественности… Лепет и юношеское самомнение… в стихах отсутствует боевой задор, столь созвучный нашему бурному и великому времени…»
Это письмо буквально свалило Станислауса, и он рухнул на свою убогую постель. Великий поэт Лиро Лиринг заснул, а по его впалым щекам подмастерья катились крупные детские слезы.
Начался новый день, потянулись часы мучительных, путаных раздумий. А в пучине их лежал мертвый поэт Лиро Лиринг. Как в тот раз, когда Станислаус отделял свою душу от тела, он проснулся на горбатых мешках с мукой в сумеречно-темной пекарне. Сухопарый птенец, которого не держат крылья, шлепнулся оземь!
— Хельмут письмо прислал. Он уже ефрейтор, — буркнул за завтраком хозяин как бы между прочим. — Да, молодость!
Около полудня по дому распространился какой-то едкий запах. Прибежала из лавки хозяйка.
— Кхе, кхе, что это такое? Ты теперь пьешь такую крепкую водку?
Хозяин оскорбился и стал принюхиваться к топке. Мухи в пекарне как-то неуверенно ползали по запорошенным мукою окнам. Хозяин рывком открыл заслонку на печной трубе и посмотрел наверх.
— В трубе что-то есть!
Вызвали трубочиста. Он полез в дымовую трубу, и слышно было, что он там возится с чем-то жестяным.
Когда трубочист вытащил на крышу закопченный жестяной ящик, он чуть не споткнулся об Эмиля, который протискивался на крышу через чердачное окошко.
— Тоже мне изобретатель!
Эмиль промолчал.
— Давай мою долю, — сказал трубочист, — а то мне это может стоить работы.
Эмиль кивнул и взял у него ящик.
Через четверть часа трубочист входил в лавку через дверь:
— Небольшая неисправность. Теперь все в порядке. С вас две марки и восемьдесят пфеннигов. Тяга опять есть.
Эмиль исчез.
Этого загадочного маленького человека они нашли вечером в его комнатушке, в его лаборатории. Он перерезал себе вены. На столике, который Эмиль когда-то на себе приволок наверх, лежала записка: «Любовь находится слишком высоко. Горбуну до нее не дотянуться».
В тот же вечер Станислаус опять сидел у себя и писал. За стеной лежал Эмиль, убитый любовью и не знающий больше горя. Станислаус не писал никаких возвышенных слов, ничего не писал ни о любви, ни о разочаровании. Или все-таки о разочаровании? Он писал заявление о том, что решил добровольно пойти на военную службу: «…и по некоторым причинам хотел бы служить в кавалерии…»
Кое-кто долго в пути
Пролог,
где речь идет о людях, с которыми Станислаусу предстоит делить радости и горе.
В один прекрасный день тысяча девятьсот тридцать восьмого года в казармах города Беренбурга встретились восемь человек. Это были: мелочный торговец Тео Крафтчек, сторож при железнодорожном переезде Август Богдан, садовник Бернхард Вонниг, зажиточный крестьянин Альберт Маршнер, батрак Али Иоганнсон, рабочий с цементного завода Отто Роллинг, поэт Иоганнис Вейсблатт и подмастерье пекаря Станислаус Бюднер.
Теодор Крафтчек был шахтером, как и большинство маленьких людей в Верхней Силезии, но он был хитер, богобоязнен и Деву Марию почитал превыше родной матери. Однажды Крафтчек начал продавать своим товарищам-шахтерам пиво и жевательный табак. Это ему подсказали его собственная хитрость и Божья Матерь: «Хоть торговля и мала, кое-что она дала». Крафтчек стал пиво и табак давать в кредит на неделю, до получки. Дома у него можно было и шнапсу выпить. Шнапс Тео Крафтчек тоже отпускал в кредит, и товарищи хвалили его. «Тео, ох уж этот Тео, он не так-то прост. Знает, как шахтерская глотка шнапсу требует».
Из его мелких спекуляций со временем возникла лавка. Там он продавал шнапс чуть дешевле, чем в трактирах, но при этом заботился, чтобы это пойло было не слишком крепким и поменьше вреда причиняло здоровью его товарищей. Он разбавлял крепкие напитки, но никогда не лил столько воды, чтобы можно было его уличить.
Было там несколько женщин, которые хотели поджечь дом Крафтчека. Капеллан вернул эти заблудшие души на путь истинный, ибо он принял в свое сердце столь ревностного прихожанина: не за то, что в лавке Крафтчека висела икона Богоматери, а за то, что время от времени Крафтчек приносил экономке капеллана водку, настоянную на перечной мяте. Это был своего рода оброк и пожертвования Тео Крафтчека на церковь.
В конце концов Крафтчек пристроил к своему домику конюшню, купил лошадь, бросил работу в шахте и стал разъезжать по всей стране. Он торговал колониальными товарами, краснокочанной капустой, копчеными селедками и сливовым повидлом. Не забывал он и о церкви — торговал иконками Богоматери, хранившимися в ящике под сиденьем в его повозке.
— Тебе обязательно сидеть на Божьей Матери и пердеть на нее? — спрашивали его.
— Нет, просто я должен согревать Мадонну, — отвечал Крафтчек, а он был умный человек.
Политикой Тео Крафтчек не интересовался. Он был католиком. И этого было достаточно. Он делал небольшие пожертвования на национал-социалистское «Народное благосостояние», Эн-бэ, чтобы сделать благо состоянию народа. Таким образом он поддерживал создание санитарных машин для будущих убитых и раненых. Если у него в лавке появлялись сборщики пожертвований, то он жертвовал и на «зимнюю помощь» и тем самым покупал для кого-то из будущих своих товарищей пистолеты калибра 08.
Таким образом, война приближалась, и солдат требовалось все больше и больше. Мелочная лавка более или менее уберегала его от нужды, но не могла уберечь от военной службы. Впервые в жизни хитрость не пригодилась Крафтчеку. О, если бы он мог остаться с товарищами в своем забое! Он был бы там незаменим!
Прихватив бутылочку мятной, он пришел просить совета у капеллана. Капеллан расхаживал взад и вперед по своему кабинету. Он даже поднял сутану и сунул руку в карман брюк. Сейчас он выглядел почти как нормальный человек. Капеллан вынужден был признаться, что да, разумеется, он на хорошем счету у Господа Бога, но не у крейс- и гаулейтеров национал-социалистов. После пятой рюмки мятной он нашел решение вопроса: служа отечеству, служишь и Господу, так что Тео Крафтчек только зря потратил бутылку мятной водки.
