Александр Минчин - Факультет патологии
Боковыми лестницами я спускаюсь вниз, прохожу через раздевалку и поднимаюсь на теплую лестницу. Заглядывая сверху, с верхней середины, в аудиторию. Но не могу разглядеть, очень много людей, и ничего не видно. Вдруг мне становится неудобно, кто-то увидит и скажет, чего это я возле пятого курса околачиваюсь, кто это там знакомый у меня, и все всё узнают и начнется. Я ухожу очень быстро и иду в никуда.
Господи, какая чушь, у нее сегодня такой день, она все кончает, она больше никогда не появится в этих стенах, а меня волнуют какие-то глупости. А для нее это, наверно, очень важно, значительно.
– Санечка, ты куда направляешься? Даже не замечаешь меня.
Я чуть не вздрагиваю:
– А, Свет, привет.
Я достаю быстро из кармана.
– Десять рублей, спасибо большое.
– Да ты что, Санька, мне не надо, я свои не знаю куда девать.
– Свет, но мы же не будем торговаться, быстро! Мой голос, видимо, необычно звучит сегодня, она берет, не споря, как обычно.
– Ты куда все же?..
– На край света, зовущийся ничтожная вселенная.
Она улыбается мне. Я выхожу из института.
– На Центральный рынок, – говорю я пойманному таксисту. Мне абсолютно не хочется тащиться в троллейбусе среди людей.
Там я покупаю пять самых красивых роз и выхожу из этого ора, крика, торговли и базара.
Напротив дома, в маленьком магазине, я покупаю две бутылки шампанского и три большущих плитки шоколада. Розы я ставлю в воду и туда бросаю кусочек сахара, так меня когда-то учила Наталья. Наташа – Наталья – одинаковые имена. Я не помню, закрыл ли я входную дверь. Соседей дома нет, они на работе. А где они оставляют детей, вдруг думаю я. Впрочем, какая мне разница. Почему всё волнует меня.
И тут я задумываюсь. Ну, хорошо, а как я ей это буду отдавать. Как я ее вызову, найду, где все это держать, за спиной или перед, да еще Городу-ля, и вообще пол-общежития знакомого. Да положить на всех, какая разница. Она одна на земле и мной ни за что обиженная, какая чушь волнует меня. Когда же я начну взрослеть? Дверь тихо скрипит позади. Что это? Я оборачиваюсь и вздрагиваю: она стоит в дверях и смотрит на меня. Прямо. В упор.
– Дверь была открыта, и я вошла. Извини, если я неправильно сделала.
Я смотрю на нее, и у меня кружится голова. Она чудесная сегодня. В необыкновенном желтом шифоновом платье, которое обалденно облегает ее чудную фигуру.
Но я же был бы не я, если сразу у меня было по-нормальному. И произнес: да, я ждал тебя, я истосковался. Что меня внутри толкает и как?
Я придаю голосу неудивленность и обыденность и произношу:
– Здравствуй, Наташа, давно не видел тебя.
– Я могу войти? Я тебе не помешала?
– Конечно, ты можешь войти. Входи, пожалуйста.
– Всего три дня… – говорит она.
Что, не понимаю я, понимая, но делая первый вид.
– А мне казалось, целая вечность. Она садится:
– Извини, я не могу стоять.
И только тут я взглядываю в ее глаза, и мне становится страшно. Какая же я тварь и скотина, мне хочется убить себя.
Но я делаю второй вид: будто ничего не вижу я.
– Я буду говорить, хорошо? Ты не против?
– Да, пожалуйста, – мягко отвечаю я.
– Ты удивительный мальчик. – Она вдыхает воздух. – Ты не представляешь, что мне стоило пересилить себя…
Я смотрю: у нее круги под глазами, и представляю. Вернее, пытаюсь представить я.
– Ты первый, к кому я пришла сама… – она выдыхает этот набранный воздух.
Я молчу и не двигаюсь.
– Ты удивительный мальчик, – только повторяется она.
И снова воздух ею вдыхается, как нехватка. Я произношу что-то такое, чего до сих пор из моих уст не изрекалось:
– Я был не прав, извини… меня.
– Почему же ты не пришел? Впрочем, мужчина не должен приходить первый, хотя я так и не считаю. Но ты бы по-другому и не смог, ты ведь еще такой мальчик.
Ее запавшие глаза глядят глубоко и воспаленно на меня.
– Тебе бы по-другому и не пошло… – и вдруг она, склонившись со стула, целует меня, долго, мягко, устало. Какой-то заждавшийся поцелуй. Я плыву.
Она отрывается, и уже блеск в ее глазах. С искрой.
– Я, наверное, не вовремя, Саша?
– С чего ты взяла?
– Помешала тебе, разбиваю планы…
– Нет-нет. -…Красные розы на столе, шампанское. Кто же эта очередная счастливица, а? А тут я еще со своими заплаканными глазами. Ты прости меня.
Я улыбаюсь, смотря на ее губы, говорящие это, но женщинам я никогда не говорю комплиментов или хороших слов. Я этого никогда не делаю. Может, и неправильно. Но, по-моему, правильно.
– Я не знал, что ты ревновать способна.
– Нет, это чисто женское любопытство. Та Наталья, о которой упоминал твой папа. Или?
– Нет, не угадала, хоть ты и умная девочка.
– Я ее, конечно, не знаю. Когда же ты успел? Я не думала, что у тебя все так быстро…
– Четыре дня назад.
– Сразу после меня. Даже не задержалось ни-чего… А я думала, что в тебе хоть что-то, хотя бы на день останется. – Она огорчается.
– Даже не после, а во время тебя, – сознаюсь я. – Наташа, мне очень неудобно, но все мужики в принципе г…о, прости за выражение. И я не исключение. Я думал, побаловались и хватит, тебе надоело, и ты уехала. А чего зря буду ждать я, жизнь-то идет.
– Вот даже как! Я не ожидала от тебя таких рассуждении, думала…
– Я прикидывался.
– Ну, что ж, – она встает, – и в заключение нашего романса, – она горько подчеркивает это слово, – не хочу задерживать тебя и мешать… Но ты мне скажешь, если не трудно, кто же она, кто мог прельстить тебя… успеть за эти три дня?
Будучи на вершине удовольствия от своего розыгрыша, я все же думаю, что, наверно, я все-таки дурак.
– Та Наталья, я понимаю, она должна быть очень красивой, необычной и особенной, иначе ты… – она обрывает себя.
– Не та, а эта: девочка Наташа с запавшими глазами. И при чем здесь Наталья? Это все для тебя.
Я беру розы из воды:
– Солнышко мое ненаглядное, – сбрасывая с себя весь налет, апломб и браваду, говорю я, – поздравляю тебя с окончанием института и последним днем пребывания в нем, это большое счастье, которое ты оценишь позже! И от всей души рад, что этот бред и кошмар сессий и зачетов окончились у тебя и впереди наступает свободная светлая жизнь…
Я подаю ей розы. Она их ставит в воду обратно.
– Так это для меня, для меня, – и целует, обалденно шепча.
Я осторожно разнимаю ее руки, размыкая:
– Поэтому я счел своим долгом…
Я не выдерживаю. И вдруг я опускаюсь на корточки и начинаю целовать ее колени сквозь платье. А сам боюсь: только бы не расплакаться. Как девочка.
Она опускается рядом и гладит мои волосы. Я успеваю подставить ладони под ее колени.
– Саш-ш, Сашенька. – Она ласкает меня, потом чувствует. – Ой, что ты сделал.
– У тебя платье красивое, мне жалко.
– Пустяки какие! – Она тут же поднимается и… Она сжимает и целует меня так, что губам моим становится больно.
– Ты не была сегодня в институте на прощальном звонке. Или была?
– Я не хотела идти. У меня не было настроения.
Я опять долго целуюсь с ее губами. Ах, ее божественные губы. Я не могу оторваться. Но я волевой!
– Давай пить шампанское, я хочу, – говорит она освобожденными губами.
– И есть шоколад, – добавляю я.
– С тобой я на все согласна, – она улыбается, – даже на такой ужас!
Мы пьем шампанское и едим шоколад. (И это, знаете ли, неплохо! В этой никчемной жизни.) – Впечатление, что тебя совсем не волнует окончание института?
– Нет, это обычно, что должно было настать, то настало.
– Что ж тебя тогда волнует, я думал, это большое дело – избавиться от него?
Она смотрит ясно на меня:
– Меня волнуешь только ты. Один. Так говорит она и добавляет:
– Сейчас, на данном этапе, в данный отрезок моей жизни моего времени. Остальное все безразлично. Я хочу, чтобы ты это знал.
– Я не знал этого, Наташа, и я благодарен тебе за это. Ты мне очень нужна, я этого сам не понял сразу, да и сейчас не понимаю до конца…
На этом слова наши обрываются – только движения. Да и нужны ли дальше слова.
Вечером, позже… мы опять сидим за столом и пьем шампанское, за нее, за нас, и жуем, в поцелуе, шоколад.
Но душе этого мало. Душе хочется разгула и загула. Чтобы все вокруг гуляло и плясало, резвилось и шумело, пело и стонало. Я знаю такое место и везу ее туда. Мы едем в подпольный ресторан в Одинцово, который держит мой друг Торнике.
В такси мы целуемся, и от нее прекрасно пахнет.
Через закрытые шторы двери дважды выглядывают метрдотели, пока не появляется сам Торнике, которого я спас и который говорит, что я самый «дарагой человек для него на свете, после детей и жены».
– Вай, что случилось, Сашья, – двери распахиваются, – небо на землю, наверно, упало, что ты появился без приглашения!
Он обнимает меня.
Торнике – стройный грузин, уставшего вида, и в жизни, кажется, перепробовал все, совсем давно и помногу, и ничто уже не может взволновать его, так как не осталось неперепробованного.
