Бернард Маламуд - Идиоты первыми

— Говори, говори, я слушаю, — сказал Скарпио.

— Не могу. В голове пустота.

Скарпио уже читал следующую главу, перелистал несколько страниц, потом со вздохом поднялся.

— Может, тебя лечить надо. Прими на ночь лекарство.

— Уже принимал.

Скарпио пожал плечами:

— Жизнь — сложная штука. Во всяком случае, запоминай свои сны. Ты их записывай сразу.

Фидельман пожевал окурок.

В эту ночь ему приснилось, что Бесси собирается принимать ванну. Он смотрел в замочную скважину, как она наливает воду. Разинув рот, смотрел он, как она снимает халат и входит в ванну. Ее сильное молодое тело тогда было крепко сбито и круглилось, где положено, и Фидельман, которому во сне снова стало четырнадцать лет, смотрел на нее с вожделением, переходящим в тоску. Старший Фидельман, во сне, решил написать тут же «Купальщицу», но, когда Бесси стала мылиться белым куском мыла, тогдашний мальчик пробрался к ней в комнату, открыл ее убогий кошелек, вытащил пятьдесят центов на билет в кино и на цыпочках спустился по лестнице.

Мальчик из сна уже с облегчением закрывал дверь в прихожую, когда настоящий Фидельман проснулся с головной болью. Записывая сон, он вдруг вспомнил слова Анджело: «Все крадут. Все мы люди».

И у него появилась потрясающая мысль: что, если он сам, лично, украдет картину?

Замечательная идея! В это утро Фидельман позавтракал с аппетитом.

Для того чтобы украсть картину, надо было прежде всего написать копию. За один день художнику удалось сделать верный набросок картины Тициана, он перенес его масляными красками на кусок старого фламандского холста, который Анджело, увидев удачный набросок, поторопился ему достать. Фидельман загрунтовал холст и, когда он подсох, начал выписывать фигуру Венеры под пристальными взглядами затаивших дыхание заговорщиков.

— Главное — будь спокоен, — умолял его Анджело, обливаясь потом. — Только не испорть. Помни — ты делаешь только копию картины. Оригинал уже давно написан. Дай нам приличную копию, а мы уж доделаем остальное — химия поможет.

— Меня беспокоит характер мазка.

— Да никто его не заметит. Помни только, что Тициан писал смело, широкими мазками, насыщенной кистью. А под конец растирал краску пальцем. Но ты об этом не заботься. Никто с тебя не спрашивает совершенства, дай только приличную копию.

И Анджело нервно потер жирные руки.

Но Фидельман писал так, будто пишет оригинальную работу. Он работал один до поздней ночи, когда заговорщики уже храпели, и вкладывал в эту картину все, что осталось в его сердце. Он уловил линии Венеры, но, когда пришлось писать ее тело — ее бедра и грудь, он подумал, что это ему никогда не удастся. И когда он писал Венеру, ему вспоминались картины всех художников, изображавшие нагих натурщиц, и он, Фидельман, козлоногим сатиром с бородкой Силена плясал между ними, играя на свирели и любуясь и спереди и сзади на «Венеру Роукби», «Вирсавию», «Сусанну», «Венеру Анадиомену», «Олимпию», на одетых и неодетых участниц завтраков на траве и на купальщиц в таком же виде, на Легкомыслие или Истину, Ниобею и Леду, в любви или бегстве, на домашних хозяек или потаскушек, на влюбленных дев, скромных или дерзновенных, на одиночек или на группы в турецких банях, перед ним мелькали всевозможные формы и позы, и он радовался и веселился, и тут три менады стали дергать его за кудрявую бородку, и он галопом помчался за ними по темным лесам. И в то же время его душило воспоминание о любви ко всем женщинам, которых он когда-либо возжелал, — от Бесси до Анны-Марии Олиовино, воспоминание об их подвязках, рубашках, штанишках, лифчиках и чулках. Но как ни мучили его все эти видения, он чувствовал, что влюбляется в ту, которую он писал, в каждую клеточку ее тела, каждую складочку ее розовой кожи, в браслет на руке, в цветок, которого она касалась пальцем, в ярко-зеленую серьгу, спускавшуюся с ее лакомого ушка. Он молил бы ее — оживи, если бы не был уверен, что она влюбится не в своего изголодавшегося творца, а в первого попавшегося ей на глаза Аполлона Бельведерского. Да есть ли такой мир, спрашивал себя Фидельман, где любовь живет вечно и всегда приносит блаженство? — и сам себе отвечал: нету. Но она, та, которую он писал красками, принадлежала ему, и он все писал, писал, мечтая никогда не кончить картину, всегда испытывать счастье своей любви к ней, вечное, нескончаемое счастье.

Но в субботу вечером ему пришлось закончить картину. Анджело держал револьвер у его виска. Потом у него отняли Венеру, и Скарпио с Анджело закалили ее в печи, закоптили, исчеркали, покрыли лаком, натянули холст на подрамник и вставили фидельмановский шедевр в раму, а сам мастер в это время лежал на кровати в своей каморке в полуобморочном состоянии.

— Венера Урбинская — c’est moi[60].

— А где мои триста пятьдесят долларов? — спросил Фидельман у Анджело, когда они играли в карты в конторе у Анджело несколько дней спустя. Закончив картину, художник опять стал уборщиком.

— Получишь, когда вывезем Тициана.

— Я свое уже сделал.

— Не возражай — я так решил.

— А где мой паспорт?

— Отдай ему паспорт, Скарпио.

Скарпио отдал паспорт. Фидельман перелистал его — листки были целы.

— Только попробуй смыться, — сказал Анджело, — приколем.

— А кто собирается смываться?

— В общем, план такой. Вы со Скарпио пойдете на лодке к острову после полуночи. Сторож там старик, почти глухой. Повесите эту картину и удерете с той, другой.

— Как хотите, — сказал Фидельман. — Но я охотно все сделаю сам. То есть в одиночку.

— Почему это в одиночку? — подозрительно спросил Скарпио.

— Не валяй дурака, — сказал Анджело. — Картина с рамой весит чуть ли не полтонны. Ты слушай, что приказывают, и сам помалкивай. За что я еще ненавижу американцев, так это за то, что они своего места не знают.

Фидельман извинился.

— Я пойду за вами следом, в моторке, буду ждать вас на полпути между Изола Белла и Стрезой в случае, если вам понадобится в последнюю минуту поднажать.

— А вы думаете — возможны осложнения?

— Нет, не думаю. А если будут осложнения, так только по твоей вине. Так что гляди в оба.

— Голову долой! — сказал Скарпио. Он пошел с козыря и забрал всю ставку.

Фидельман вежливо посмеялся.

На следующую ночь Скарпио вышел на озеро в огромной старой гребной лодке с обмотанными веслами. Ночь была безлунная, только изредка в Альпах вспыхивали зарницы. Фидельман сидел на корме и обеими руками держал, прислонив к коленям, большую картину в раме, тщательно завернутую в толстое монастырское сукно и целлофан и обвязанную веревкой.

У острова Скарпио причалил лодку и закрепил трос. Озираясь в темноте, Фидельман старался запомнить, где они находятся. Они понесли картину по лестнице — двести ступеней — и, задыхаясь, дошли до верхнего парка.

В замке было темно, только высоко в башенке желтым квадратом светилось окошко сторожа. Когда Скарпио открыл защелку тяжелой резной двери полоской целлулоида, желтеющее окно наверху приоткрылось и оттуда высунулся старик. Они застыли, прижавшись к стене, пока окошко не захлопнулось.

— Быстро! — прошипел Скарпио. — Увидят — весь остров перебудоражат.

Открыв скрипучие двери, они торопливо понесли картину наверх — казалось, она становится все тяжелее от спешки, почти бегом пересекли огромный зал, забитый дешевыми скульптурами, и при свете карманного фонарика Скарпио поднялись по узкой винтовой лесенке. Осторожно ступая, они прошли в глубокой тьме увешанный гобеленами переход в картинную галерею, и Фидельман остановился как вкопанный, увидев Венеру — подлинный и прекрасный образ, который он подделал.

— Давай, давай за работу! — Скарпио быстро развязал веревку и развернул картину Фидельмана, прислонил ее к стене. Они уже снимали Тициана, как вдруг внизу в галерее послышались отчетливые шаги.

Скарпио погасил фонарик.

— Тсс! Это сторож! Если войдет — придется его стукнуть по башке.

— Тогда весь план лопнет: Анджело хотел взять обманом, а не силой.

— Дай отсюда выбраться, тогда будем думать.

Они прижались к стене, у Фидельмана вся спина вспотела, когда шаги старика стали приближаться. В страхе он подумал, что его картина пропадет, в голове мелькали путаные мысли — как бы ее спасти. Но тут шаги замедлились, остановились, минута прошла в напряженной тишине — и шаги послышались уже в другом направлении. Хлопнула дверь, и все стихло.

Лишь через несколько секунд Фидельман с трудом перевел дыхание. Не шевелясь, они ждали в темноте, пока не вспыхнул фонарик Скарпио. Обе Венеры стояли у стены. Скарпио, прищурив здоровый глаз, пристально рассматривал их обеих, потом показал на картину слева: «Вот она. Давай заворачивай ее!»

Фидельмана прошиб холодный пот.