Томас Мор - Утопический роман XVI-XVII веков

— Однако, — возразил он мне, — если, как вы утверждаете, неподвижные звезды — те же солнца, из этого можно было бы заключить, что Вселенная бесконечна, ибо обитатели тех миров, которые расположены вокруг неподвижной звезды, принимаемой вами за Солнце, видят над собою другие неподвижные звезды, которые нам отсюда не видны, — и так до бесконечности.

— Не смущайтесь этим, — отвечал я, — раз бог мог создать бессмертную душу, значит, мог он создать и Вселенную бесконечною, если правда, что вечность — не что иное, как длительность без предела, а бесконечность — пространство без границ. Кроме того, если Вселенная не бесконечна, значит, и бог конечен, ибо он не мог бы пребывать там, где ничего нет, и не мог бы преумножать великолепие Вселенной, если бы не преумножал и собственное бытие, появляясь там, где его раньше не было. Следовательно, надо полагать, что находись мы на Сатурне или Юпитере, то, подобно тому как мы видим их отсюда, мы обнаружили бы множество других миров, которые сейчас для нас невидимы, и поняли бы что Вселенная устроена именно так до бесконечности.

— Что ни говорите, никак не пойму, что такое бесконечность, — признался он.

— А скажите, — продолжал я, — понимаете ли вы, что такое потустороннее ничто? Нет, не понимаете. Ибо когда вы думаете о небытии, вы представляете его себе хотя бы наподобие ветра или воздуха, а это уже нечто; бесконечность же — если вы не представляете ее себе в целом, то представляете хотя бы по частям, потому что отнюдь не трудно вообразить, помимо Земли и воздуха, которые мы видим, еще и огонь, и другой воздух, и другую Землю. А бесконечность не что иное, как беспредельная материя, сотканная из всего этого. Если вы меня спросите, каким же образом были созданы эти миры, поскольку Священное писание говорит лишь об одном, созданном богом, мире, то я отвечу, что Писание упоминает только о нашем мире потому, что он — единственный, который бог соблаговолил создать собственными руками; все же остальные, и видимые и невидимые миры, плавающие в лазури Вселенной, не что иное, как пена, выделяемая солнцами, когда они себя очищают. А то как же могли бы существовать эти огромные очаги огня, если бы они не были связаны с некоей питающей их материей?

Подобно тому как пламя отбрасывает от себя пепел, который душит его; подобно тому как золото в тигле отделяется от колчедана, который снижает его качество, и подобно тому как наше сердце путем рвоты освобождается от неудобоваримой влаги, угнетающей его, — так и солнца ежедневно очищаются и извергают из себя остатки материи, вторгшейся в их пламя. Но когда солнца совсем поглотят материю, питающую их, они, несомненно, распространятся во все стороны в поисках новой пищи и воспламенят те миры, которые они сами же некогда создали, и в первую очередь те из них, которые расположены ближе; тогда эти великие пламена, перемешав все элементы, рассеют их во все стороны и, понемногу очистившись, станут служить солнцами новым маленьким мирам, которые они же и породят, выделив их из своей сферы. Именно это, по-видимому, дало повод пифагорейцам предсказывать всемирный пожар{241}.

Это не глупые бредни; новая Франция, где мы находимся, дает тому убедительный пример. Ведь Америка, обширный материк, представляющий собою половину суши, не была обнаружена нашими предшественниками, хотя они тысячи раз пересекали океан; да ее тогда еще и не существовало, как не было многих островов, полуостровов, гор, появившихся на Земле лишь после того, как Солнце, очищаясь от ржавчины, далеко отбросило ее от себя; когда ржавчина сгустилась в куски достаточно тяжелые, центр нашего мира притянул их к себе{242} то ли по частям, то ли сразу целиком. Это не так уж нелепо, и блаженный Августин одобрил бы это предположение, будь Америка открыта в его время; ведь этот великий человек, ум коего был просвещен святым духом, уверяет, что в его время Земля была плоская, как сковородка, и плавала на воде подобно половинке апельсина. Если мне выпадет честь когда-нибудь встретиться с вами во Франции, я с помощью превосходной подзорной трубы докажу вам, что некоторые темные места на Солнце, кажущиеся нам пятнами, не что иное, как миры, находящиеся в стадии образования{243}.

К концу этой речи глаза мои стали смыкаться, и вице-королю пришлось удалиться. На другой и в последующие дни мы продолжали вести беседу на ту же тему. Но вскоре в управлении провинцией наступили трудности, помешавшие нашим философическим рассуждениям, а я тем временем все больше погружался в мысли о том, как бы подняться на Луну.

Едва она появлялась над горизонтом, я уходил в леса и там обдумывал, как взяться за это дело и осуществить его; и вот однажды, в канун Иванова дня, в то время как в крепости обсуждался вопрос о том, оказать ли помощь местным дикарям в их стычках с ирокезами, я один ушел на вершину горы, высившейся позади нашего дома, и вот что я сделал.

Я соорудил машину, которая по моим расчетам могла поднять меня на любую высоту; вообразив, будто она снаряжена всем необходимым для полета, я сел в нее и ринулся со скалы в пространство, но, не приняв, как видно, достаточных мер предосторожности, со страшной силой рухнул в долину.

Я изрядно ушибся, но все же, не падая духом, вернулся в свою комнату, взял бычьего костного мозга и натер им себе тело, ибо оно все, с головы до ног, было в кровоподтеках; подкрепившись бутылкой сердечного снадобья, я отправился за своей машиной. Но я не нашел ее на месте, ибо какие-то солдаты, посланные в лес за хворостом для праздничного костра{244}, случайно набрели на нее и отнесли в форт. Здесь долго обсуждали, что это за штука, потом обнаружили придуманную мною рессору, и тут кое-кто стал говорить, что надо привязать к ней несколько летучих ракет, чтобы они подняли ее высоко в небо, а рессора будет приводить в движение большие крылья, и тогда всякий примет машину за огненного дракона.

Между тем я долго разыскивал ее и наконец обнаружил посреди главной площади Квебека, как раз в тот момент, когда ее собирались поджечь. Мне было до того горько видеть создание рук моих в столь великой опасности и я пришел в такое неистовство, что схватил за руку солдата, уже подносившего к ней огонь. Я вырвал у него фитиль и бросился в машину, намереваясь уничтожить имевшееся на ней снаряжение; но было уже поздно, и едва я ступил в нее обеими ногами, как почувствовал, что поднимаюсь вверх.

Ужас, охвативший меня, все же не совсем подавил мои душевные способности, и я отчетливо помню все, что со мною тогда произошло. Как только пламя уничтожало один ряд ракет, — они были расположены по шесть штук, — благодаря запалу, помещенному в конце каждого ряда, загорался другой ряд; таким образом, по мере того как селитра загоралась, опасность отдалялась и вместе с тем возрастала. Наконец селитра вся сгорела, и машина перестала действовать; я уже думал, что сложу голову на вершине какой-нибудь горы, но вдруг почувствовал, что, хоть я и совершенно не шевелюсь, я все же продолжаю подниматься вверх, зато машина покидает меня и падает на Землю.

Это небывалое явление наполнило мое сердце такой несказанной радостью и я был так счастлив, что избавился от неминуемой гибели, — что я возымел дерзость пуститься на этот счет в философические рассуждения. И взором и мыслью я стал искать причину происходящего и вдруг обратил внимание на то, что кожа у меня вздулась и еще лоснится от бычьего мозга, которым я обмазался после падения; тут я вспомнил, что Луна сейчас на ущербе, а в это время она имеет обыкновение высасывать костный мозг из животных; вот она и сосет мозг, которым я натерся, и сосет тем сильнее, чем более я к ней приближаюсь, облака же расположены так, что не заслоняют меня от нее.

Когда я затем подсчитал, что пролетел уже три четверти расстояния, отделяющего Землю от Луны, я вдруг заметил, что лечу ногами вверх, хотя я и не перекувырнулся. Да я и не почувствовал бы этого, если бы не стал ощущать в голове всю тяжесть своего тела. Правда, я сознавал, что не возвращаюсь на нашу планету, ибо, хоть я и находился между двумя лунами и видел, что по мере удаления от одной, приближаюсь к другой, я все же был уверен, что большая из них — земной шар, хотя на вторые или третьи сутки, когда вследствие отдаленного отражения лучей начали стираться различия тел и их очертания, земной шар стал мне казаться всего лишь большим золотым диском; в результате я подумал, что спускаюсь на Луну, и совсем уверился в этом, когда вспомнил, что начал падать лишь после того, как пролетел три четверти пути. «Ведь масса Луны меньше массы нашей Земли, — рассуждал я, — значит, и воздействует она на меньшее пространство; поэтому-то я позднее почувствовал на себе силу ее притяжения»{245}.

После долгого падения, о котором я только догадывался (ибо из-за стремительной скорости полета не замечал его), я наконец оказался, как помнится, под каким-то деревом, причем запутался в нескольких довольно толстых суках, обломленных мною при падении, а лицо мое было забрызгано соком раздавленного яблока.