Томас Мор - Утопический роман XVI-XVII веков
И, наконец, еще трое возводят все добытые опытом открытия в общие наблюдения, законы и принципы. Их называем мы истолкователями природы.
Есть у нас также, как ты понимаешь, новопосвященные и ученики, дабы не прекращалась преемственность в работе, не считая многочисленных слуг и подручных обоего пола. И вот что еще мы делаем: на наших совещаниях мы решаем, какие из наших изобретений и открытий должны быть обнародованы, а какие нет. И все мы даем клятвенное обязательство хранить в тайне те, которые решено не обнародовать; хотя из этих последних мы некоторые сообщаем государству, а некоторые — нет.
Обратимся теперь к нашим обычаям и обрядам. Есть у нас две просторные и красивые галереи; в одной из них выставлены образцы всех наиболее ценных и замечательных изобретений; в другой — скульптурные изображения всех великих изобретателей. Среди них находится статуя вашего Колумба, открывшего Вест-Индию; а также первого кораблестроителя; монаха, изобретшего огнестрельное оружие и порох; изобретателя музыки; изобретателя письменности; изобретателя книгопечатания; изобретателя астрономических наблюдений; изобретателя обработки металлов; изобретателя стекла; изобретателя культуры шелка; первого винодела; первого хлебопашца и первого, кто начал добывать сахар. Все они известны нам более достоверно, нежели вам. Кроме того, у нас немало и своих отличных изобретателей. Но поскольку ты не видел этих изобретений, описывать их было бы чересчур долго; к тому же по описанию ты можешь составить о них ошибочное суждение. За каждое ценное изобретение мы воздвигаем автору статую и присуждаем щедрое и почетное вознаграждение. Статуи делаются иногда из меди, из мрамора и яшмы, из кедрового или другого ценного дерева, позолоченного и изукрашенного из железа, из серебра, а иногда и из золота.
Есть у нас особые гимны и ежедневные литургии для восхваления господа и благодарности за чудесные его творения и особые молитвы о содействии нашим трудам и обращении их на цели благие и благочестивые.
И, наконец, есть у нас обычай посещать главные города нашего королевства, где мы оглашаем те новые полезные открытия, какие находим нужным. А также предсказываем — сопровождая это естественными объяснениями — повальные болезни, моровую язву, нашествия саранчи, недороды, грозы, землетрясения, наводнения, кометы, погоду и тому подобное и даем жителям советы, как предупреждать стихийные бедствия и бороться с ними.
Окончив свою речь, он встал, а я, как мне было указано, преклонил колена; после чего он возложил правую руку мне на голову и произнес:
— Да благословит тебя господь, сын мой; и да благословит он мое повествование. Дозволяю тебе огласить его на благо другим народам. Ибо мы находимся здесь в лоне господнем и живем никому не ведомые.
С этим он оставил меня, пожаловав мне и моим спутникам около двух тысяч дукатов. Ибо члены Соломонова дома раздают щедрые дары всюду, куда прибывают.
(На этом рукопись обрывается.)
Сирано Де Бержерак
Иной свет, или Государства и империи Луны
{230}
Перевод с французского Е. А. Гунста
На ясном небе сияла полная Луна; был десятый час вечера, когда я с несколькими приятелями возвращался из Кламара, под Парижем, с приема, который устроил в нашу честь господин Кюижи-сын, владелец этого поместья. Дорогой мы шутили, делясь мыслями, которые возникали у нас при созерцании оранжевого диска Луны. Мы ехали, не сводя взоров с великого светила, — один из нас говорил, что это слуховое окошко на небе, сквозь которое светится слава праведников, другой, уверовав в россказни древних, утверждал что Вакх, содержащий в поднебесье таверну, пользуется полной Луной как вывеской; кому-то пришло на ум, что диск этот — медная подставка, на которой Диана гладит Аполлоновы брыжи, а иной предполагал, что это не что иное, как само Солнце, — скинув с себя к вечеру лучи, оно поглядывает в дырочку, желая проверить, что делается в мире в его отсутствие.
— Вполне разделяю ваши восторги, — сказал я, — но, не собираясь тешиться остротами, которыми вы подстегиваете время, чтобы оно ускорило свой бег, я скажу: Луна — такой же мир, как наш, причем наш служит для него луною.
Кое-кто из спутников наградил меня громким смехом.
— Быть может, — возразил я, — сейчас так же вот смеются на Луне над кем-нибудь, кто утверждает, что наш шар — целый мир.
Но, сколько я ни напоминал, что того же мнения придерживался Пифагор, Эпикур, Демокрит, а в наше время Коперник и Кеплер, — они только пуще заливались смехом.
Однако эта мысль, нравившаяся мне своею смелостью, от возражений только укреплялась и в конце концов так завладела мною, что всю остальную дорогу я был занят думами о Луне; я всячески развивал эту причудливую мысль, обосновывая ее почти что всерьез, и уже совсем готов был покориться ей, как вдруг какое-то чудо или случайность, Провидение, судьба — нечто, что назовут видением, фикцией, химерой или, если хотите, безумием, привели к происшествию, о котором я сейчас расскажу.
Вернувшись домой, я отправился к себе в кабинет и нашел на столе раскрытую книгу, которую я там не оставлял. То было сочинение Кардано{231}; я вовсе не собирался его читать, но некая сила направила мой взор именно на то место, где философ рассказывает, как однажды, занимаясь при свете свечи, он увидел двух высоких старцев, входящих к нему сквозь затворенные двери; после долгих его расспросов старцы признались, что они обитатели Луны, и в тот же миг сгинули.
Я был до такой степени изумлен и тем, что книга сама собою перенеслась ко мне на стол, и тем, в какое время и на какой странице она оказалась открытой, что я принял всю эту цепь случайностей за внушение Всевышнего, желающего, чтобы я открыл людям, что Луна — тоже мир.
«Вот чудеса! — рассуждал я, — только сегодня говорил я об этом, и книга, — быть может, единственная в мире, где вопрос обсуждается так обстоятельно, — летит из моей библиотеки на письменный стол, обретает разум и раскрывается на той странице, где повествуется именно о таком необыкновенном приключении; она как бы насильно привлекает мой взор и внушает моей фантазии соответствующие мысли, а воле моей — соответствующие намерения. Несомненно, — продолжал я рассуждать, — те же двое старцев, которые явились этому великому мужу, перенесли мою книгу и раскрыли ее на соответствующей странице, чтобы избавить себя от необходимости произносить речь, с какою они обратились к Кардано».
«Но, — возразил я самому себе, — я могу в этом увериться только в том случае, если поднимусь на небо».
«А почему бы не подняться? — тотчас же ответил я себе. — Ведь поднялся же туда Прометей, чтобы похитить огонь. Разве я менее отважен? И есть ли у меня основания сомневаться в таком же успехе? "
В итоге этих бредней, которые, пожалуй, сочтут признаками горячки, у меня родилась непоколебимая надежда преуспеть в столь дивном путешествии, и, чтобы справиться с задачей, я удалился в уединенный деревенский домик, где, потешив воображение различными возможностями осуществить свой план, я следующим образом отправился на небо.
Я обвешался множеством склянок с росою, а солнечные лучи устремлялись на них столь яростно, что тепло, притягивавшее склянки, подобно тому как оно притягивает влагу, образуя огромные тучи, подняло меня на такую высоту, что я оказался выше средней сферы. Но в силу притяжения я возносился чересчур стремительно, и вместо того, чтобы приближаться к Луне, как я рассчитывал, она, казалось, отступала от меня все дальше; поэтому я разбил несколько склянок и наконец почувствовал, что вес моего тела превосходит силу притяжения и что я опускаюсь вниз.
Предположение мое оказалось правильным, ибо немного погодя я упал на Землю; принимая во внимание время, когда начался подъем, теперь должно было быть около полуночи. Между тем я заметил, что Солнце находится в зените и что здесь — полдень. Судите сами о моем удивлении, — оно было настолько велико, что, не зная, как объяснить это чудо, я имел дерзость вообразить, будто бог, в воздаяние моей смелости, вторично повесил на небо Солнце, чтобы оно освещало столь отважную затею.
А еще более возросло мое удивление оттого, что я никак не мог узнать местность, где очутился, ибо мне казалось, что поднимался я вверх по прямой линии и, следовательно, должен был опуститься на то же самое место, откуда полетел. Так или иначе, я направился, не снимая с себя снаряжения, к некоей хижине, над которой вился дымок; когда я подошел к ней приблизительно на пистолетный выстрел, меня окружила толпа совершенно голых людей.
Они были явно удивлены моим появлением, ибо, надо думать, впервые увидели человека, обвешанного пузырьками. Они заметили, что я, передвигаясь, почти не касаюсь земли, — и это еще более запутывало все их догадки относительно столь диковинного снаряжения; они ведь не знали, что при малейшем моем движении жгучие солнечные лучи поднимают меня вверх и что, будь на мне пузырьков с росою побольше, я, вероятно, у них на глазах улетел бы в небо.
