Чарльз Диккенс - Домби и сын
— Флой! — сказалъ онъ, — что это такое?
— Гдѣ, душенька?
— Да тамъ, на концѣ кровати.
— Тамъ ничего нѣтъ, кромѣ папеньки!
Фигура приподняла голову, встала и пошла къ постели.
— Что, другъ? развѣ ты не узнаешь меня.
— Такъ, стало быть, это папа! — думалъ Павелъ, — неужели это онъ?
На лицѣ м-ра Домби ясно выразилось трепетное колебаніе, какъ будто онъ старался подавить болѣзненное чувство. Но прежде, чѣмъ Павелъ протянулъ руки, чтобы его обнять, фигура быстро отскочила отъ маленькой постели и вышла изъ дверей.
Павелъ взглянулъ на Флоренсу съ трепещущимъ сердцемъ, не понимая, что она хочетъ сказать, онъ притянулъ ея лицо къ своимъ губамъ. Въ другое время безмолвная фигура сидѣла опять на своемъ обыкновенномъ мѣстѣ. Павелъ подозвалъ ее къ своему изголовью.
— Милый папенька! не печалься обо мнѣ: я, право, счастливъ!
Отецъ подошелъ, нагнулся къ изголовью, и Павелъ, обхвативши его шею, нѣсколько разъ повторилъ эти слова съ нѣжнымъ выраженіемъ глубокаго состраданія. Съ этой поры уже каждый разъ, днемъ или ночью, завидѣвъ въ комнатѣ отца, Павелъ немедленно подзывалъ его къ себѣ и говорилъ: "Не печалься обо мнѣ, папенька: я совершенно счастливъ, право, счастливъ". И всякое утро, какъ скоро м-ръ Домби просыпался, въ кабинетъ его отъ имени Павла являлся человѣкъ съ докладомъ, что больному гораздо лучше.
Однажды ночью Павелъ долго размышлялъ о своей матери и о ея портретѣ въ гостиной. Онъ думалъ, какъ нѣжно она должна была любить Флоренсу, когда держала ее въ объятіяхъ передъ своимъ послѣднимъ издыханіемъ. Какъ бы желалъ онъ такимъ же точно образомъ выразить ей свою нѣжную привязанность! Цѣпь размышленій привела его въ вопросу: видѣлъ ли онъ когда-нибудь свою мать? Онъ не могъ хорошенько припомнить, какъ ему объ этомъ разсказывали: рѣка бѣжала все быстрѣе, быстрѣе и начинала заливать его мысли.
— Флой, видѣлъ ли я когда свою маму?
— Нѣтъ, свѣтикъ мой, не видалъ.
— И когда я былъ ребенкомъ, Флой, на меня никогда не смотрѣло нѣжное, любящее лицо, какъ y матери?
Было ясно, въ душѣ его возникало какоето смутное видѣніе незнакомаго образа.
— О, да, мой милый!
— Кто же такъ смотрѣлъ на мсня, свѣтикъ мой, Флой?
— Твоя старая кормилица и очень часто.
— Гдѣ она, гдѣ моя старая кормилица? — съ живостью спросилъ Павелъ. — Неужели и она умерла? Неужели всѣ мы умерли, Флой, кромѣ тебя?
Въ комнатѣ кто-то зашевелился, но только на одну минуту, не болѣе. Флоренса съ блѣднымъ, но улыбающимся лицомъ, положила голову ребенка на свою руку, и сильно дрожала ея рука.
— Покажи мнѣ мою старую кормилицу, Флой, гдѣ она?
— Ея нѣтъ здѣсь, милый. Она придетъ завтра.
— Благодарю тебя, Флой!
Съ этими словами Павелъ закрылъ глаза и погрузился въ тихій сонъ. Когда онъ проснулся, солнце горѣло уже высоко на ясномъ и чистомъ небѣ. День былъ прекрасный. Свѣжій вѣтерокъ колыхалъ занавѣсы въ отворенныхъ окнахъ. Павелъ оглянулся вокругъ себя и сказалъ:
— Что же Флой? Теперь ужъ, кажется, з_а_в_т_р_а. Пришла она?
— Кто-то, кажется, пошелъ за нею. Можетъ быть, Сусанна.
Когда Павелъ опять закрылъ глаза, ему послышалось, будто говорили, что она скоро воротится назадъ; но ужъ онъ не открывалъ глазъ, чтобы удостовѣриться. Сусанна сдержала слово, а, быть можетъ, она и не уходила — только на лѣстницѣ тотчасъ же послышался шумъ шаговъ. Павелъ проснулся — проснулся душой и тѣломъ — и прямо сѣлъ на своей постели. Онъ увидѣлъ всѣхъ, увидѣлъ и узналъ. Туманъ, постоянно носившійся передъ его глазами, исчезъ: онъ привѣтствовалъ каждаго и всѣхъ называлъ по именамъ.
— A это кто? не старая ли моя кормилица? — спросилъ Павелъ, всматриваясь съ лучезарною улыбкой въ лицо входящей женщины.
О да, о да! При взглядѣ на него посторонняя женщина не стала бы проливать такихъ горькихъ, безотрадныхъ слезъ, не стала бы называть его своимъ милымъ, прелестнымъ дитяткой, своимъ бѣднымъ увядающимъ цвѣткомъ. Никакая другая женщина, остановившись y его постели, не подносила бы къ своимъ губамъ и сердцу его изсохшей руки. Никакая другая женщина, въ избыткѣ нѣжности и состраданія, не была бы въ эту минуту способна забыть всѣхъ и все на свѣтѣ, кромѣ Павла и Флоренсы. Да, это была женщина съ неотъемлемымъ правомъ материнской любви! Это была старая кормилица.
— Ахъ Флой, милая Флой! — сказалъ Павелъ. — Какое y нея доброе, нѣжное лицоі Какъ я радъ, что опять ее вижу! Не уходи отсюда, старая кормилица! Останься здѣсь!
Тутъ произнесли имя, знакомое ГІавлу и которое онъ ясно разслышалъ.
— Кто назвалъ Вальтера? — спросилъ онъ, быстро оглядываясь во всѣ стороны. — Кто-то сію минуту сказалъ — «Вальтеръ». Здѣсь что ли онъ? Я хочу его видѣть.
Никто не отвѣчалъ прямо; но его отецъ сказалъ Сусаннѣ:
— Ну, такъ вели его позвать, пусть войдетъ.
Наступило молчаніе. Павелъ съ улыбкой смотрѣлъ на старую кормилицу и радовался, что она не забыла Флоренсы. Минутъ черезъ пять Вальтеръ вбѣжалъ въ комнату. Его открытое лицо, непринужденныя манеры и веселый взоръ всегда нравились Павлу. Увидѣвъ теперь друга своей сестры, онъ протянулъ ему руку и сказалъ:
— Прощай!
— Какъ прощай, дитя мое! — вскричала м-съ Пипчинъ, подбѣжавъ къ его постели. — Зачѣмь прощай!
Павелъ взглянулъ на старуху съ тѣмъ пытливымъ взоромъ, съ какимъ бывало наблюдалъ ее въ брайтонскомъ домѣ подлѣ камина.
— О да, — сказалъ ласково Павелъ, — прощай, милый Вальтеръ, прощай навѣки! — Гдѣ же папа? — прибавилъ онъ потомъ, съ безпокойствомъ озираясь вокругъ.
Онъ почувствовалъ на щекѣ дыханіе своего отца прежде, чѣмъ тотъ пошевелилъ губами для отвѣта.
— Помни Вальтера, милый напа, — шепталъ онъ, смотря ему въ лицо. — Помни Вальтера. Я любилъ Вальтера!
И еще разъ, поднимая на воздухъ дрожаіція руки, онъ воскликнулъ — Прощай, Вальтеръ!
— Ну, теперь положите меня, — сказалъ онъ, — a ты, Флой, подойди ко мнѣ; ближе, моя милая, ближе: дай мнѣ хорошенько посмотрѣть на тебя!
Братъ и сестра обнялись другъ съ другомъ.
— О, какъ скоро бѣжитъ рѣка, милая Флой, между зелеными берегами! Но вотъ и море близко. Уже я слышу его волны! Всегда говорятъ одно и то же морскія волны!
Потомъ онъ сказалъ ей, что качаніе лодки на быстрой рѣкѣ убакживаетъ его. Какъ прекрасны теперь зеленые берега, какъ блестятъ цвѣты, растущіе на нихъ! Но вотъ уже лодка выплыла на море и тихо, тихо скользитъ по лазурнымъ волнамъ. A вотъ и берегъ. Кто стоитъ на берегу?…
Онъ сложилъ руки на молитву, — сложилъ ихъ на шеѣ сестры, не измѣнившей своей позы.
— Маменька похожа на тебя, Флой. Я вижу теперь ея лицо. Но скажи имъ, что картина y доктора въ пансіонѣ слабо изображаетъ божество. Свѣть отъ ея головы блистаетъ надо мною и… я иду!
Золотыя волны снова заструились на стѣнѣ, но ничто уже не шевелилось въ комнатѣ с_т_р_а_н_н_а_г_о мальчика!..
Старый, странный, страшный законъ, — искони карающій бѣдныя созданія, облеченныя въ ветхую одежду плоти и крови, — о смерть!
Но есть другой древнѣйшій законъ, побѣждающій тлѣніе плоти, и этотъ законъ — безсмертіе! Хвала и благодареніе тебѣ, всемогущій Законодатель! Хвала и благодареніе отъ всѣхъ живущихъ, которыхъ каждая минута уноситъ въ океанъ вѣчности!
— Ай, ай, ай, херувимы — серафимы! Кто бы могъ подумать, что Домби и Сынъ будетъ теперь Домби и Дочь!
Это раздирающее восклицаніе вырвалось изъ растерзанныхъ внутренностей миссъ Токсъ.
Глава XVII
Капитанъ Куттль устраиваетъ судьбу молодыхъ людей
Приводя въ исполненіе свой замысловатый и глубоко обдуманный планъ, капитанъ Куттль, считавшій себя, какъ и всѣ добряки, человѣкомъ удивительно проницательнымъ, поспѣшилъ отправиться въ это чреватое событіями воскресенье въ домъ м-ра Домби, и черезъ нѣсколько минутъ послѣ разлуки съ Вальтеромъ предсталъ предъ очи Таулисона въ полномъ блескѣ своихъ экстренныхъ полусапожекъ. Но камердинеръ, къ великому огорченію, извѣстилъ его объ угрожающемъ бѣдствіи, и Куттль, какъ человѣкъ деликатный, понимающій приличія, ретировался назадъ, вручивъ напередъ для доставленія м-ру Домби прелестнѣйшій букетъ цвѣтовъ, который долженъ былъ служить несомнѣннымъ доказательствомъ его глубокаго уваженія къ почтенной фамиліи. Уходя, онъ очень основательно замѣтилъ, что всѣ мы люди, всѣ человѣки; a въ Писаніи сказано, что ни единъ волосъ съ головы нашей не упадетъ безъ воли Божіей. "Главное, — прибавилъ онъ, наконецъ, — надобно держать голову прямо противъ вѣтру, и авось Богь все устроитъ къ лучшему. Передайте это, любезный, отъ моего имени м-ру Домби и скажите, что я завтра постараюсь какъ-нибудь завернуть".
Никто и никогда, кромѣ камердинера, не слыхалъ этихъ комплиментовъ. Капитанскій букетъ, пролежавшій всю ночь на столѣ, былъ поутру сметенъ въ помойную яму, и такимъ образомъ великолѣпный планъ капитана Куттля, обѣщавшій такіе блистательные результаты, разбился въ дребезги со всѣми замысловатыми подробностями.
