В тусклом стекле - Джозеф Шеридан Ле Фаню
Я все пытался рассмотреть человека, сидевшего в паланкине. Наконец, когда занавеска подольше оставалась откинутою, мне это удалось. Наружность оракула показалась мне весьма незаурядною. Одет он был, как я уже говорил, на китайский манер и чрезвычайно богато. Черты лица выглядели тяжеловатыми, и весь он в целом являл фигуру гораздо более внушительную, чем стоявший снаружи переводчик; голову он держал очень низко склоненною, глаза были закрыты, подбородок упирался в расшитую пелерину; лицо его выражало полнейшее равнодушие ко всему происходящему. В его облике будто бы в преувеличенном виде повторялась каменная недвижность посредника, который осуществлял его связь с суетным внешним миром. Лицо показалось мне сперва кроваво-красным, но это впечатление, как я заключил, создавалось благодаря свету, проникавшему через багровый шелк занавесок. Все это я узрел почти мгновенно; рассматривать подробнее было некогда – круг как раз освободился, и маркиз сказал:
– Вперед, друг мой!
И я шагнул вперед. Приблизившись к колдуну, как все окрестили человека с черною палочкою, я искоса глянул через плечо: не рядом ли граф; он, к счастью, стоял в нескольких ярдах от меня. Любопытство маркиза к этому моменту тоже оказалось удовлетворено; они с графом беседовали, по-видимому, уже о другом.
Я почувствовал некоторое облегчение, ибо оракул, похоже, имел склонность выдавать тайны самым неожиданным образом, а мои тайны вряд ли пришлись бы графу по вкусу.
Я задумался: мне хотелось испытать пророка. Последователь Англиканской церкви уж точно rare avis[27] в Париже, решил я и спросил:
– Какую религию я исповедую?
– Прекрасную ересь, – тотчас получил я ответ оракула.
– Ересь? Как же она зовется, скажите на милость?
– Любовь.
– Вот как! В таком случае я, по всей вероятности, поклоняюсь многим богам?
– Одному.
– Ну а без шуток, – продолжал я, все пытаясь направить разговор в более безопасное русло, – затвердил ли я на память хоть одну молитву?
– Да.
– И вы можете ее повторить?
– Подойди ближе.
Я приблизился и подставил ухо.
Опустив занавеску, человек с черною палочкою медленно и отчетливо прошептал слова, кои – надо ли говорить! – я тотчас узнал:
– «Возможно, нам не суждено уж больше свидеться. Ах, если бы я могла вас позабыть! Бога ради, ступайте. Ступайте же! И прощайте».
Я вздрогнул.
Боже праведный! Мыслимо ли? Я мог поклясться, что лишь двое на свете слышали эти слова: я и графиня, шепнувшая их мне на прощанье.
Я взглянул в безучастное лицо говорившего. Оно не выражало ровно ничего; казалось, его нисколько не занимало, какое впечатление производят на меня ответы.
– Чего желаю я более всего на свете? – спросил я, едва сознавая, что говорю.
– Блаженства.
– Что же мешает мне его достичь?
– Черная вуаль.
Все теплее и теплее! Судя по ответам, ему до мельчайших подробностей известен мой краткий роман, о котором не подозревает даже маркиз. И это притом, что сам я надежно укрыт под маскою и домино, так что меня и брат родной не узнал бы!
– Вы говорите, я влюблен. А любим ли я в ответ?
– Спроси сам – узнаешь.
Я говорил тише, чем прежде, и стоял совсем близко от чернобородого, чтобы ему не приходилось повышать голос.
– Любит ли меня кто-нибудь?
– Тайною любовью, – был ответ.
– Велика ли та любовь?
– Безмерна.
– Как долго она продлится?
– Покуда не облетят лепестки розы.
Роза – еще один намек!
– Тогда наступит тьма, – вздохнул я. – Но покамест свет озаряет мою жизнь.
– Свет фиалковых глаз.
Любовь, пускай она и не в полном смысле вероисповеданье (вопреки тому, что объявил оракул), несомненно, сравнима с идолопоклонством. Как будоражит она фантазию, как усыпляет рассудок; какими доверчивыми мы делаемся, поклоняясь любви!
Относись эти прорицания к постороннему, я бы лишь от души посмеялся. Но речь шла обо мне, и слова оракула произвели на меня сильнейшее впечатление. Страсть моя разгоралась, разум притуплялся, я вел себя как одержимый.
Исполнитель замечательной шутки – если то была шутка – махнул палочкою в мою сторону, ясно давая понять, что разговор окончен; возвращаясь в круг зрителей, я все не мог оторвать взгляд от китайцев: в моих глазах они теперь были окружены ореолом тайны. Внезапно чернобородый властно поднял руку, как бы подавая условный знак предводителю процессии, стоявшему с золотой палочкою в руке.
Предводитель стукнул палочкою оземь и провозгласил:
– Великий Конфу умолкает на час.
Тотчас же носильщики высвободили где-то наверху паланкина бамбуковые шторы, упавшие с громким щелканьем, и закрепили их снизу. Затем чернобородый, в высокой феске и с черной палочкою, принялся проделывать какие-то движения, напоминавшие пляску дервиша. Вскоре к нему присоединились двое провожатых с золотыми
