Виллем Элсхот - Избранное
И Лаарманс начал рассказывать.
— С тех пор уже немало воды утекло, но ты, конечно, помнишь мой рассказ об удивительной женщине, которая отказалась принять от меня в подарок сумму ее седьмого и последнего взноса? Так вот, из-за нее-то все и произошло. И Боорману пришлось убедиться, что поступок человека может иметь отдаленные последствия, которые иной раз настигают его тогда, когда, казалось бы, прошлое уже давно осталось позади. Новая встреча с госпожой Лауверэйсен не только выбила меня из директорского кресла и занесла, словно сухой листок, в тихую гавань этой отвратительной фабрики, но и навела меня на глубокие размышления. Я понял, что наши мысли и дела навсегда остаются с нами, становясь частью нас самих, нашей постоянной спитой, и число их растет по мере того, как мы сами усыхаем от лет, и нам не отречься от них, как не отречься от наших кровных детей, и, кто знает, быть может, отголоски их еще долго слышны и после того, как сами мы умолкнем навсегда.
Так вот. Все произошло совсем неожиданно, и, если бы не скользкий помидор, ничего бы и не случилось. Но подвернулся помидор.
Как я тебе уже говорил, Боорман примерно раз в месяц оставлял на денек свою фирму по изготовлению пилюль и приезжал в Брюссель, чтобы принять от меня отчет. Я старался воспользоваться его визитами для того, чтобы получить у него разные советы, и мы вдвоем гуляли по городу. Мы разговаривали, и время от времени он указывал палкой на какой-нибудь магазин или вывеску. Это означало: «Тут вы уже пробовали?» И я отвечал утвердительно или тотчас же записывал адрес, не перебивая моего патрона, — ведь у Боормана был громадный опыт, и советы он давал ценнейшие. Слепо следуя его рекомендациям, я всегда заключал больше сделок, чем в тех случаях, когда полагался на собственную интуицию.
За несколько месяцев до происшествия с помидором у Боормана умерла жена, и он изо всех сил пытался загулять, но ему это не очень удавалось: вид у него был такой мрачный, что его чурались девицы даже самого что ни на есть легкого поведения. Вскоре я понял, что глубоко заблуждался, думая, что он воспримет кончину жены как желанное облегчение. Как он ни хорохорился, это было для него тяжким ударом, и он никак не мог забыть свою тихую и неприметную хозяйку. Наезжая в Брюссель, он всякий раз заговаривал со мной о ней. За все то время, что я был у него в обучении, он ни разу не упомянул ее имени, а теперь он без конца говорил со мной о Марте — так, словно я хорошо ее знал. Казалось, он забыл, что я видел ее мельком не больше десяти раз, ведь она спускалась вниз лишь тогда, когда служанки не было дома и ей самой приходилось заглядывать в Музей Отечественных и Импортных Изделий, чтобы пополнить хозяйственные запасы. А теперь Боорман нередко показывал то на одну, то на другую из проходивших мимо женщин, уверяя, будто она всем своим обликом или какой-либо одной чертой или деталью одежды напоминает Марту — так, словно его жена доводилась мне родной тетей. И даже у зонтика в витрине магазина, где мне еще предстояло расставлять силки, Боорман обнаружил костяную ручку, в точности такую, как и у зонтика, который он подарил жене по случаю одного из последних ее дней рождения. Иногда мы обедали вместе, потому что он явно тяготился своим одиночеством, и всякий раз мой патрон вдруг начинал отыскивать в меню какое-нибудь из любимых блюд Марты, словно она вместе с нами сидела за столом. На его цепочке для часов болталась золотая побрякушка, какой я прежде никогда у него не видал, и как-то раз вечером он признался мне, что они изготовлена из броши, которую Марта много лет носила на своей груди. Но решаясь задать вопрос в упор, я подумал, что, наверно, он бальзамировал Марту — так же как в свое время она бальзамировала сестру. На мой взгляд, он проявлял подозрительный интерес к мумиям в Музее египтологии. Во всяком случае, он щедро одаривал покойную венками: трижды во время наших прогулок он покупал новые венки из тех, что привлекали его внимание в витринах.
Он советовал мне больше не принимать консервов в уплату за журнал — разве для того, чтобы их перепродать, — теперь, когда ученые заговорили об авитаминозах, он стал опасаться, не злоупотребляла ли Марта консервированными продуктами из Музея. Иногда он в задумчивости останавливался у витрины туристского бюро, где вызывающе демонстрировала свой белый лик гора Юнгфрау; ведь сорок лет подряд он из года в год обещал жене путешествие по Рейну, а теперь уже было слишком поздно.
— Из-за всех этих дел у меня ни на что не оставалось времени, — бормотал он. — Но я полагаю, что слава Рейна сильно раздута…
— Рейн — это не для госпожи Боорман, — пытался я найти слова утешения. — Очень утомительная поездка. В общем-то, река как река, ничего особенного в ней нет.
Но больше всего он убивался из-за того, что так редко водил жену в кинематограф: незадолго до смерти она призналась, что обожает кино.
— Все свои упущения осознаешь тогда, когда уже слишком поздно, — сказал он.
— Да, конечно, — по своему обыкновению согласился я.
И вот однажды в недобрый час вместе с моим скорбящим спутником я случайно забрел в переулок, выходящий на шоссе д’Анвер, неподалеку от улицы Фландр, где обосновались Лауверэйсен и толстуха Жанна. На овощном базаре шла бойкая торговля. У бесчисленных тележек на мостовой суетились горластые торговки, а на тротуаре толпились, отталкивая друг друга, домашние хозяйки — так, словно кому-то могло не хватить товара. На углу строился новый дом. Его уже возвели до седьмого этажа, и было очевидно, что скоро перед нами предстанет весьма — внушительное сооружение.
Увидев строящийся дом, мой спутник чуть попятился назад, чтобы лучше разглядеть фасад здания. И когда я отошел в сторону, дав дорогу человеку, который пробирался сквозь толпу, держа на голове матрас, вдруг раздался крик и стук падающей деревяшки, как во время игры в кегли. Когда человек с матрасом скрылся в толпе, я увидел, что Боорман лежит на земле между двумя тачками. Упав, он придавил своим телом тучную женщину, а немного поодаль валялись разные овощи, опрокинутая корзинка и костыль с красной бархатной подушечкой. Две собаки, до этого мирно дремавшие, залаяли как одержимые, а одна зеленщица так испугалась, что вдруг перестала горланить. Я пробрался в проход между тачками, уложил в корзинку рассыпавшиеся овощи и поднял костыль. Тем временем Боорман встал и галантно пытался помочь женщине, смягчившей его падение. Но это оказалось не так-то просто. Она отчаянно била ногами, как на первом уроке плавания, и я снова услышал звук, словно кто-то стучал по булыжнику палкой. Тут только я заметил, что у женщины деревянная нога. Я тотчас же прислонил костыль к тележке, крепко ухватил женщину под мышки, и совместными усилиями мы с Боорманом наконец установили ее в вертикальном положении.
— И салат подберите! — сказала зеленщица, которую тоже чуть было не сбили с ног. Она показала на зеленый кочан, откатившийся в сторону, и снова начала горланить.
Тучная женщина, которую придавил Боорман, по счастью, видимо, не очень сильно ушиблась. Я стряхнул пыль с ее одежды, сунул ей в одну руку костыль, а в другую — корзинку и вежливо приподнял шляпу.
— Я глубоко сожалею, сударыня, — проговорил крайне смущенный Боорман. — Я, должно быть, поскользнулся. Надеюсь, вы меня простите. Могу ли я чем-нибудь быть вам полезен? Может быть, вызвать такси?
Женщина с костылем, теперь уже твердо стоявшая на ногах, молча глядела на моего патрона.
— Это я вам, конечно, прощу, господин Боорман, — сказала она наконец, — тут мне не за что вас винить. Другое дело — история с акционерным обществом, для которого я получила от вас одни слова вместо капитала. Вы спрашиваете, чем еще можете быть мне полезны? А тем, что уберетесь с моей дороги, — горько рассмеялась она.
Не дожидаясь ответа, она прошла между тележками и ступила на тротуар. Обернувшись, она притопнула ногой, немного постояла, а затем удалилась, качаясь на ходу, как лодка, подхваченная волной.
Боорман сначала побагровел, а затем стал белее снега. Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду.
— Только этого еще не хватало, — пробормотал он, очевидно желая сказать, что смерть Марты и без того тяжким грузом легла на его душу.
— Оттяпали ногу, — сказал я. — Чудодейственная аббатская мазь, стало быть, не помогла.
Боорман никак не откликнулся на мое замечание, выдержанное в его стиле. Свернув в первую попавшуюся улицу, он брел, как лунатик, не обращая внимания на вывески и витрины. Скоро он простился со мной. И в этот миг я смутно почувствовал, что подо мной зашаталось директорское кресло.
НОГАНа этот раз отсутствие Боормана длилось не месяц, как обычно, а куда меньше: он приехал в город через две недели. «Надо поговорить», — гласила его открытка. Я приготовился снова выслушать оду в честь Марты, а затем, думал я, мы прогуляемся по улицам нашей столицы, присматриваясь к только что отстроенным зданиям, где, возможно, есть чем поживиться, однако мысли Боормана, судя по всему, были заняты одной госпожой Лауверэйсен. Казалось, его связывали с ней незримые нити, но, пытаясь их разорвать, он лишь запутывался в них все больше и больше, хоть и делал вид, что ничего особенного не происходит.
