Эрвин Штриттматтер - Чудодей
Было время, когда Станислаус имел власть над людьми. Было, да сплыло. Лилиан исчезла в волнах праздника, а он был бессилен, как соломинка в водовороте.
…унтером Шульце наш стал, господа,значит, в казармах он будет всегда!
43
Станислаус перерабатывает свое горе в стихи, решает сделать книгу с золотыми розами и снова погружается в любовь.
Солнце с трудом пробивалось сквозь запорошенные мукой окна пекарни. Его бледные лучи падали на израненного Станислауса и изможденного Эмиля. Хельмута не было. Что ему делать в пекарне с этими штатскими придурками? Он добровольно записался в вермахт и теперь ждал призыва.
День тянулся еле-еле. Станислаус принимал решения и вновь их отбрасывал. Он пытался внушить себе, что ревность — суетное чувство. Брошюра о «Мире мыслей» говорила об этом без обиняков. Но брошюра лежала в каморке, а Станислаус расхаживал взад и вперед по пекарне. Ревность и ее мать суетность точили и сверлили маленькие дырочки в его сердце, знать не зная о брошюре.
Настало воскресенье. Станислаус не пошел к Пёшелям. Ведь Лилиан совершила святотатство, не более и не менее, верно? В ту ночь, после городского праздника, она позволила унтер-офицеру с лунным лицом проводить себя до дому. Станислаус выломал штакетину из забора торговца мехами Гриффига — вот в каком полнейшем беспорядке пребывал мир его мыслей. Перед дверью Пёшелей этот тип поцеловал Лилиан. Впрочем, Лилиан сопротивлялась. Надо отдать ей должное. Но даже самая жгучая ревность не могла сделать из Станислауса драчуна и мстителя. Или он боялся этого вояки? Кто знает? Но он смог только беспомощно взмолиться: «Лилиан! Лилиан!» Они отшатнулись друг от друга, и Лилиан исчезла в подъезде.
И теперь Станислаус волок на себе этот тяжкий груз.
Шли дни. Станислаус стал спокойнее, но в мире его мыслей по-прежнему царил разброд. Заочные учителя требовали работ. Он попытался снова с головой окунуться в учебу. Это ему не удалось. Он письменно извинился, сославшись на болезнь, но в самом разгаре этой болезни у него вдруг созрел новый план: а не может ли он собрать многие свои стихи в книжку. В книжку с золотыми розами на обложке: «Любовные песни Лиро Лиринга».
И он взялся за работу. Она вытеснила даже воспоминание об обидах, которые он позволил нанести себе. Он опять стал человеком. Да, это было чудо: он даже и думать забыл о своих мучительных мыслях. До чего же утешительно было воображать, как люди будут останавливаться у витрин книжных магазинов.
«Какая красивая книжка с золотыми розами!»
«Это „Любовные песни Лиро Лиринга“».
«Он живет за границей, где-нибудь на райских островах?»
«Нет, он живет в нашем городе!»
«Поэт в нашем городе?»
«Да, он поэт. Здесь собраны все муки и счастье любви. Одна девушка в нашем городе отвергла его».
«Невероятно!»
«Увы, увы, моя дорогая».
Переписывая свои стихи для книги, Станислаус слышал много таких разговоров красивых женщин. Он видел свою книгу среди линеек, ластиков, пресс-папье и бутылочек с конторским клеем в витрине магазина канцелярских товаров Грифеля — золотые розы на обложке.
Минуло две недели. В брошюре «Наведи порядок в мире своих мыслей» он прочитал: «Благословен тот, кто сможет наступить на свою боль. Слава тому, кто сумеет использовать свое горе как первую ступень крутой лестницы, ведущей к успеху!» Станислаус полагал, что теперь он сумел превозмочь свою боль. Ступень, на которую он встал, была еще довольно зыбкой и шаткой, но все-таки…
Пришло письмо от Лилиан.
«Возлюбленный мой, я должна признать, что была немного не права. Он мой шеф, но я не хотела быть такой, и он не смеет думать, что все девушки к его услугам. Нет, я не такая, и ты это знаешь лучше всех. И мои родители никогда бы этого не потерпели. Папа — кстати, он шлет тебе привет — против военных, а мама, которая тоже шлет тебе привет, она тоже против, потому что унтер-офицеры по большей части женаты.
Ты не должен сердиться, милый Станислаус. Я тоже ни капельки не сержусь. Я горько раскаиваюсь, почти не сплю ночью. Если бы ты знал, как я похудела! Целую тебя и раскаиваюсь. Твоя Лилиан. Прости! Прости!»
Он чувствовал себя разбитым, но рассудок его бодрствовал. Письмо Лилиан показалось ему глупым и пошлым. Им владела идея одержать победу при помощи своих стихов. Раскаяние Лилиан оказалось преждевременным.
Вечером, сидя опять над своими стихами, он заметил, что в его гордости появились червоточины. Весь день напролет он думал о Лилиан гораздо больше, чем ему хотелось бы. Или он привык к ее ласкам? Что же касается письма Лилиан, то не всякий человек так искушен в писаниях, как он.
Утром он вел себя как человек, за ночь избавившийся от зубной боли. Что-то насвистывал, был весел и разговорчив.
— У тебя была когда-нибудь девушка, Эмиль?
— Да еще какая! Стройная и почти красивая.
— Она причиняла тебе когда-нибудь горе?
— Да еще какое горе! Я никогда ни с кем об этом не говорю, но ты всегда защищал меня от этой собаки Хельмута. — Он указал на свой горб. — Она была слишком высокой для меня. Что ж поделаешь! Если бы она была хромая! Она вышла замуж, сама себя обманула, но последняя песня еще не спета. Я бы ее простил, захоти она вновь стать такой же нежной, как когда-то.
В глазах у Эмиля появилась тоска.
Станислаус уже с трудом понимал, почему письмо Лилиан показалось ему глупым. Разве может за таким красиво выпуклым лбом скрываться глупость? Лилиан еще слишком молода — вот в чем дело. Такой человек, как он, наполовину уже ученый, мог бы ее воспитывать, формировать и сделать из нее светскую женщину. И он сам устыдился своей чванливости.
И наступил вечер примирения. Лилиан с кудлатой головкой была, как прежде, ласкова и проказлива, влюбленный бесенок. И вообще — тепло дома Пёшелей, софа, накрытый стол! Они пили клубничное вино, болтали и радовались, как будто к ним вернулся родной сын, а не чужой подмастерье пекаря Станислаус Бюднер.
— Как бы там ни было с Лилиан, а друга ты не должен бросать на произвол судьбы, — сказал папа Пёшель уже поздним вечером. Он обнял Станислауса. — Друг, ты мой друг!
— Ну, ну! — пробормотал Станислаус. Тут Лилиан вскочила и поцеловала его в губы.
— Необрученная девушка — всегда лакомый кусочек, особенно для военных, — заявила мама Пёшель.
Потом была долгая, дивная ночь примирения. Станислаус и Лилиан заснули, обнявшись, на семейной софе.
44
Станислауса, подобно попугаю графини, приковывают к золотому кольцу, запирают в семейную клетку, но он продолжает трудиться над золотыми розами.
Почти золотое кольцо блестело на руке подмастерья пекаря Станислауса Бюднера, несмотря на муку и тесто. По утрам, перед тем как запустить руки в липкое тесто, он клал кольцо на край квашни; он берег это кольцо. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы оно появилось в городе на чьем-нибудь столе, запеченным в булочку к завтраку.
На письменном столе в складском помещении фабрики рядом с пудреницей и носовым платочком лежало такое же кольцо. Оно принадлежало Лилиан. Она тоже берегла это кольцо и не носила во время работы. Она носила его только дома.
Обрученные должны наслаждаться своей уходящей юностью и как следует проститься с прекрасным временем. Лилиан не желала больше проводить время дома на софе. Она водила Станислауса на концерты военного оркестра, вытащила его на бал по случаю окончания маневров и даже уговорила пойти в танцевальный зал.
Станислаус, бедный Станислаус! В его каморке под книгами и рабочими фартуками лежали исписанные листы бумаги. «Любовные песни Лиро Лиринга» ждали переплета с золотыми розами, обещанного им в горестный час.
Ну да ладно, его любовь к Лилиан была скреплена золотой печатью, но тем не менее дни его вновь стали серыми, как мучная пыль. Что ж, прикажете ему радоваться, что какой-то фельдфебель, украшенный «шнуром отличного стрелка» и блестящими звездочками, уводит Лилиан от их столика, чтобы потанцевать с нею? Разве приятно уныло сидеть сиднем за столом со стаканом солодового пива, покуда Лилиан смеется, болтает и радуется комплиментам чужих мужчин? Как он мог быть счастлив, понимая, что его нареченная в темном углу танцевальной площадки смотрит в похотливые глаза такого вот жеребца?
А любит ли он еще Лилиан? Какой искуситель нашептывал ему это? Он страдает из-за нее, значит, любит. По жадным глазам других мужчин сразу видно, что Лилиан достойна любви. Она, улыбаясь, возвратилась к столу.
— Он хорошо танцует, — сказала она, — но у него ладони потеют.
Станислаус ощутил даже что-то вроде благодарности к потным фельдфебельским ладоням. Между тем Лилиан то и дело встречалась глазами с фельдфебелем, сидящим в свете голубого фонаря. Выпив немного белого вина, Лилиан глянула на себя в карманное зеркальце и, видно, узнав себя в нем, кивнула.
