Элиза Ожешко - Господа Помпалинские
— Вандалин, ты сам не ведаешь, что говоришь. Найти для тебя подходящую работу очень трудно, вот тебе и приходится колоть дрова. А что касается Розиного приданого, это чистейшая фантазия, и тут мне нечего возразить. Я не отчаиваюсь. Чего только мы не пережили за эти восемь лет, и крыши над головой не имели, и в такие переделки попадали, что, казалось, конец, и все же выход всегда находился — выкарабкаемся как-нибудь и сейчас. Если бы rçe болезнь Розы и не эта ее несчастная любовь, я вообще не расстраивалась бы.
Так говорила пани Адель для спокойствия мужа. А ее осунувшееся, побледневшее лицо и слезы на глазах говорили совсем о другом; о том, как она волнуется, как тревожится о будущем, как сжимается от боли ее материнское сердце, бьющееся под стареньким, вылинявшим платьем.
В кухне за ширмой заскрипела кровать, и в комнату, пошатываясь от слабости, вошла Роза. Она зябко куталась в большой теплый платок, накинутый поверх темного шерстяного платья. На нежном, белом, как плат, лице лихорадочным огнем горели огромные черные глаза, оттененные длинными ресницами. Толстая шелковистая коса была уложена вокруг головы. С ласковой улыбкой на тонких, бескровных губах подошла она к родителям.
— Роза, ты зачем встала? — спросила мать с плохо скрываемым беспокойством. — Ты бы лучше полежала.
— Я уже отдохнула, мама, — ответила девушка. — Когда мы вернулись от доктора, я немного устала… это так далеко! А теперь мне гораздо лучше!
Девушка взяла корзинку с раскроенным полотном и села за стол по другую сторону от лампы.
— Роза! — сказала пани Адель.
— Что, мамочка?
— Не шей сегодня. Посидишь согнувшись, и опять тебе станет плохо.
— Нет, дорогая мамочка, — с живостью откликнулась Роза, — мне не будет плохо, уверяю тебя, я чувствую себя почти здоровой и не могу сидеть сложа руки.
— Роза, научи-ка меня шить! — неожиданно попросил отец. — Ведь не боги горшки обжигают! Вот увидишь, я в два счета научусь, и ты будешь сидеть сложа руки, а я — шить за тебя.
Необычная просьба развеселила женщин.
— Хорошо, папочка! — согласилась Роза. — Я научу тебя, и мы будем шить втроем! Итак, начинаем первый урок: в одну руку возьми полотно, в другую — иголку! Нет, не так! Полотно — в левую, а иголку — в правую! Так, хорошо, а теперь, пожалуйста, воткни иголку, раз… еще раз и сделай стежок. Ха-ха-ха! Вот так стежок! Ну, не беда! Первый блин всегда комом!
Бледная девушка тихо смеялась, она отвыкла веселиться.
Пан Вандалин нагнулся к самой лампе и с вытаращенными глазами и сосредоточенным лицом втыкал иглу в грубое полотно. Шов по размеру и форме был открытием в портняжном деле.
— Хорошо, папочка, — смеялась Роза, — теперь постарайся сделать шов поменьше и не такой кривой.
Пан Вандалин усердно тыкал иголкой в полотно, но терпения у него хватило не надолго, и он бросил это занятие.
— Это, пожалуй, потрудней, чем колоть дрова! Вот не ожидал… — недоверчиво сказал он.
— Вот видишь, папочка, какие женщины умницы и чего только они не умеют делать? — пошутила Роза и, поймав отцовскую руку, прильнула к ней бескровными губами.
Пани Адель радовалась, глядя на оживившуюся дочь, и вместе с ней смеялась над незадачливым портным.
— Ах, ты! — воскликнула она и погладила мужа по голове. — Небось попросишь тебя научить как сделаться министром…
— Ох, Адельця, и придет же тебе такое в голову! — ответил пан Вандалин, махнув рукой. — Где там министром… научиться хотя бы сапоги тачать…
— А что бы ты делал, папочка, если бы стал сапожником? — серьезно спросила Роза.
— Что б я делал? — задумчиво переспросил отец. — Шил бы день и ночь…
Женщины рассмеялись и растроганно посмотрели на главу семьи; вот до чего дошло — пределом мечтаний стало ремесло сапожника.
Но тут зазвенел дверной колокольчик.
— Кто это так поздно? — удивилась пани Адель и встала.
— Погоди, Адельця, может, это воры, — остановил ее муж.
— Открой, открой, мамочка! — прерывающимся от волнения голосом воскликнула Роза и покраснела.
— Адельця, сперва узнай, кто там, — прокричал вдогонку пан Вандалин.
— Зачем? — возразила жена.
— Спроси, душенька, в городе столько воровства, — настаивал муж.
— Кто там? — спросила пани Адель.
— Я, сударыня, и не один… Неужели не узнаете? — проговорил за дверью приятный мужской голос.
Роза подняла голову и насторожилась, а когда услышала знакомый голос, побледнела и низко нагнулась над столом. Большой платок сполз с худеньких плеч, и она задрожала.
— Павел! — в один голос воскликнули хозяева, но, увидев за его спиной высокого мужчину в дорогой шубе, замолчали.
Незнакомец снял шубу и робко жался к двери. Но Павел взял его под руку и представил хозяевам.
Как в былые времена в Квечине, любезно и непринужденно поздоровались они с гостем. Видно, еще не утратили хороших манер в скитальческой, исполненной лишений жизни.
— Я имел честь знавать вашего отца и дядю, — сказал пан Вандалин, приглашая гостя сесть на жесткий стул возле узкого дивана. — Граф Август, приезжая в наши края, любил поохотиться в квечинских лесах. Помню, он брал с собой на охоту сына, графа Вильгельма, в то время еще совсем мальчика. А вот с вами, граф, насколько помнится, мне не приходилось встречаться…
— Нет, ты ошибаешься, Вандалин, — любезно улыбаясь сказала пани Адель, — как-то — это было очень давно, — мы ездили с визитом в Помпалин и видели графа Цезария. Он гулял в саду в голубой бархатной курточке со своим наставником.
— Какая у тебя хорошая память, Адельця…
— Это могло быть и не очень давно, — шутливо заметил Цезарий. — Сейчас мне двадцать три года, а в голубой курточке меня водили до семнадцати лет. — И прибавил серьезно: — Простите, господа, что до сих пор не нанес вам визита. Я должен был это сделать давно — ведь я человек свободный и к тому же ваш родственник.
— Очень дальний, — как бы невзначай заметила пани Адель, но было видно, что ей это приятно слышать.
Румяное лицо пана Вандалина расплылось в довольной улыбке. Но, может, у него были на то какие-то свои причины?
— Мы живем так замкнуто и скромно… — с достоинством говорил он, будто принимал Цезария в своей просторной и уютной усадьбе.
Осмотревшись украдкой по сторонам, Цезарий не мог не согласиться с хозяином, что живут они на самом деле в высшей степени скромно. Ему еще не приходилось бывать в таком холодном, сыром, полутемном и убого обставленном жилище. Его внимание привлек сальный огарок в медном подсвечнике, который Роза зажгла на кухне. Подобный способ освещения был ему незнаком, и он невольно косился все время в ту сторону. Но еще больше заинтересовала его хорошенькая, печальная девушка с печатью нужды и болезни на лице. Он не думал, слушая по дороге рассказ Павла, что она так трогательна и мила. Хозяева занимали его разговором — любезно и обстоятельно расспрашивали про общих знакомых, о родных местах, похвалили за то, что он не продал Малевщизну. Цезарий, который еще не оправился от недавних переживаний, почувствовал, как на душе у него потеплело, и проникся искренней симпатией и сочувствием к этим людям.
Между тем в кухоньке при желтом тусклом свете сального огарка происходила трогательная сцена встречи двух влюбленных после долгой разлуки. Тяжесть ее усугублялась мыслью, которая была страшней самой разлуки, что они расстались навсегда. Сцена встречи необычайно затянулась. Увидев, как Роза побледнела и осунулась, Павел не смог больше скрывать свои чувства. Он сжимал маленькие, горячие ручки и поминутно подносил их к губам. При этом он говорил ей что-то шепотом, но что именно — не расслышала бы даже сальная свечка, будь у нее уши. Наверно, объяснялся в любви, рассказывал, как страдал и тосковал в добровольном изгнании. Должно быть, девушке приятно было это слышать — она разрумянилась, и в потупленных глазах, оттененных длинными ресницами, вспыхивали то нежность, то печаль, то надежда. Но она молчала, хотя, судя по жестам и выражению лица, Павел о чем-то ее просил. Наконец, она подняла глаза, и ее хорошенькое личико озарилось решимостью и любовью.
— Да, мы оба бедны, но разве это значит, что нам надо расстаться? Зачем прибавлять ко всем нашим огорчениям еще одно, — тихо сказала она и, словно устыдившись своих слов, замолчала. — Ты не представляешь себе, — поборов смущение, продолжала она, — насколько легче нам живется оттого, что мы в семье любим друг друга! Конечно, огорчений и забот у нас хватает, но зато бывают светлые и даже веселые минуты. Мы боремся с нуждой, как умеем, — отец колет дрова, мы с мамой шьем рубашки для фабричных рабочих… и не будь у нас других огорчений…
— А у тебя, кузина, есть еще какие-нибудь огорчения? — спросил Павел.
Она молчала, потупив глаза.
