Джон Голсуорси - В ожидании

— Как это несправедливо! — горячо перебила Майкла Динни. Неужели с человеком можно обращаться хуже, чем с другими, лишь потому, что он не простолюдин? Это трусость.

— Эх, Динни, все мы трусы в этом смысле. Так о чём говорил Уолтер, когда ты его прервала? «Однако чрезмерная уступчивость тоже нежелательна. Малые страны требуют, чтобы мы относились к ним с особым почтением…»

— Погоди! — снова воскликнула Динни. — Это кажется…

Майкл предостерегающе поднял руку:

— Понял, Динни, понял. Это и мне самому кажется тем психологическим моментом, когда Бобби Феррар должен внезапно объявить: «Между прочим, к дневнику есть предисловие. Мне его показывали. В нём проводится мысль, что Англия вечно проявляет справедливость и великодушие за счёт собственных подданных. Материал благодарный, сэр. Газеты за него ухватятся. Это их старая и популярная песенка: „Не умеем мы стоять за своих“. И знаете, сэр, — продолжает Бобби, — мне всегда казалось, что такой сильный человек, как вы, просто обязан поколебать мнение, будто мы не умеем постоять за своих. Оно ошибочно — иначе и быть не может, но оно существует, и многие его разделяют. Вы, сэр, больше чем кто-либо способны восстановить равновесие в этом вопросе. Случай, разумеется частный, но он даёт нам неплохую возможность вернуть утраченное доверие к себе. По-моему, было бы правильно, — скажет Бобби, — не отдавать приказ, потому что шрам подозрений не внушает, выстрел был действительно актом самозащиты, а стране полезно почувствовать, что она снова может полагаться на правительство, которое не даст своих в обиду». И тут Бобби прервёт разговор. Уолтер поверит, что никто на него не нападает и что он сам смело совершает поступок, идущий на благо страны, — это непременное условие для каждого государственного мужа.

Майкл закатил глаза. Потом продолжал:

— Разумеется, Уолтер великолепно поймёт, хоть и не признается себе в этом, что, если он не отдаст приказ, предисловие не появится. Смею полагать, что к середине ночи он станет откровенен сам с собой, но уже в шесть утра сочтёт, что, не отдав приказ, совершит смелый поступок, и то, о чём он думал в три ночи, потеряет всякое значение. Поняла?

— Ты замечательно всё растолковал, Майкл. А вдруг он захочет прочесть предисловие?

— Едва ли. Но оно должно быть у Бобби в кармане на тот случай, если ему понадобится осадная артиллерия. На Бобби можно положиться.

— Пойдёт ли на это мистер Феррар?

— Да, — отрезал Майкл. — В целом — да. Мой отец оказал ему однажды большую услугу, а старый Шропшир — его дядя.

— А кто напишет предисловие?

— Надеюсь, что уломаю старого Блайта. В нашей партии его до сих пор побаиваются, — он умеет задать жару, когда захочет.

Динни захлопала в ладоши:

— Ты думаешь, он согласится?

— Всё зависит от дневника.

— Тогда согласится.

— Можно мне его прочесть раньше, чем сдать в типографию?

— Конечно! Только помни, Майкл: Хьюберт не хочет, чтобы он увидел свет.

— Ясно! Если это подействует на Уолтера и он не отдаст приказ, выпускать книгу незачем; если не подействует, — опять-таки незачем, потому что «дело уже сделано», как говаривал старый Форсайт.

— Во сколько обойдётся печатание?

— Недорого. Скажем, фунтов двадцать.

— Тогда справлюсь, — объявила Динни, и мысль её обратилась к двум джентльменам, так как в денежных делах ей, как обычно, приходилось туговато.

— Насчёт этого не беспокойся.

— Майкл, это моя идея, и платить буду я. Ты не представляешь себе, как ужасно сидеть сложа руки, когда Хьюберт в опасности! Я ведь знаю, что, если его выдадут, у него не будет уже никаких шансов.

— Там, где замешаны государственные мужи, нельзя ничего предсказать заранее, — заметил Майкл. — Люди их недооценивают. Они куда сложнее, чем мы думаем, может быть, даже принципиальнее и уж подавно проницательнее. Но неважно: если мы как следует обработаем Блайта и Бобби Феррара, успех за нами. Я возьмусь за Блайта, а на Бобби напущу Барта. Тем временем дневник отпечатают.

Майкл взял тетрадь:

— До свиданья, Динни, и не волнуйся больше, чем нужно, дорогая.

Динни поцеловала его, он ушёл, но в тот же вечер около десяти позвонил ей:

— Дорогая, я все прочёл. Если это не проймёт Уолтера, значит, у него кожа дублёная. Во всяком случае он над ним не заснёт, как тот чурбан: какой он ни есть, добросовестности от него не отнимешь. Он обязан понять всю серьёзность положения — речь ведь идёт по существу об отмене приговора. Если дневник попадёт к нему в руки, он его обязательно прочтёт, а материал там красноречивый и к тому же проливающий новый свет на события. Итак, выше нос!

Динни пылко воскликнула: «Дай-то бог!» — и, когда она легла спать, у неё впервые за трое суток немного отлегло от сердца.

XXXV

Дни тянулись медленно и казались бесконечными. Динни по-прежнему оставалась на Маунт-стрит, — там она всегда будет под рукой, какое бы положение ни создалось. Главная задача, стоявшая перед ней, заключалась сейчас в том, чтобы скрыть от окружающих замыслы Джин. Это удалось ей в отношении всех, кроме сэра Лоренса, который, приподняв бровь, загадочно изрёк:

— Pour une gaillarde cгest une gaillarde![13]

И, поймав невинный взгляд Динни, прибавил:

— Ну совсем боттичеллиевская дева! Хочешь повидать Бобби Феррара? Мы завтракаем с ним в погребке Дюмурье на Друри Лейн. Меню в основном грибное.

Динни возлагала на Бобби Феррара большие надежды, поэтому вид его перепугал девушку: он держался так, словно абсолютно непричастен ко всей этой истории. Его гвоздика, глубокий медлительный голос, широкое учтивое лицо и слегка отвисшая нижняя челюсть не вызывали в ней никакого душевного подъёма.

— Вы любите грибы, мисс Черрел?

— Только не французские.

— Неужели?

— Бобби, — сказал сэр Лоренс, посматривая то на племянницу, то на её собеседника, — глядя на вас, трудно предположить, что вы один из самых глубоких умов в Европе. По-видимому, вы собираетесь предупредить нас, что вам едва ли удастся назвать Уолтера сильным человеком, когда вы будете говорить с ним о предисловии.

Часть ровных зубов Бобби Феррара обнажилась.

— Я не могу повлиять на Уолтера.

— А кто может?

— Никто, за исключением…

— Ну?

— Самого Уолтера.

Прежде чем Динни успела совладать с собой, у неё уже вырвалось:

— Разве вы не понимаете, мистер Феррар, что практически это означает одно — смерть для моего брата и ужас для всех нас?

Бобби Феррар взглянул на запылавшее лицо девушки и не ответил. Пока шёл завтрак, он так ничего и не обещал, но когда все поднялись и сэр Лоренс стал расплачиваться, Бобби предложил:

— Не хотите ли поехать со мной, мисс Черрел, когда я отправлюсь к Уолтеру по этому делу. Я устрою так, что вы будете как бы в стороне.

— Ужасно хочу.

— Значит, пока это между нами. Я вас уведомлю.

Динни стиснула руки и улыбнулась ему.

— Поразительный тип! — сказал сэр Лоренс по дороге домой. — Ейбогу, в нём бездна сердечности. Он просто не выносит, когда людей вешают. Ходит на все процессы об убийствах. Ненавидит тюрьмы, как чуму. А ведь никогда не подумаешь!

— Да, — задумчиво ответила Динни.

— Бобби, — продолжал сэр Лоренс, — способен быть секретарём инквизиции, и судьям даже в голову не придёт, что у него руки чешутся сварить их живьём в масле. Уникальная личность. Дневник в наборе, Динни; старый Блайт пишет предисловие. Уолтер возвращается в четверг. Ты была у Хьюберта?

— Нет ещё, но завтра иду с отцом.

— Я воздерживался от расспросов, но, по-моему, молодые Тесбери что-то задумали. До меня случайно дошло, что молодой Тесбери сейчас не на корабле.

— Неужели!

— Святая невинность! — восхитился сэр Лоренс. — Вот что, дорогая, не будем напускать на себя вид заговорщиков. Я всячески надеюсь, что они не нанесут удар, пока не исчерпаны все мирные средства.

— О, разумеется, нет!

— Такие молодые люди заставляют нас верить в историю. Тебе не приходило в голову, Динни, что история — это не что иное, как повесть о тех, кто берет дела в свои руки и впутывает в неприятность или вытаскивает из неё и себя и других. В этом ресторанчике недурно кормят. Я свожу туда твою тётку, когда она достаточно похудеет.

Динни поняла, что допрос ей больше не угрожает.

На другой день за ней заехал отец, и они отправились на свидание с Хьюбертом. Было ветрено, стоял суровый, пасмурный ноябрь. Вид здания пробудил в девушке те же чувства, какие испытывает собака, собираясь завыть. Начальник тюрьмы был военным. Он принял их чрезвычайно любезно и с той подчёркнутой предупредительностью, с которой люди его профессии относятся к старшим по чину. Он откровенно дал понять, что симпатизирует им и Хьюберту, и позволил им пробыть с арестованным гораздо дольше, чем это предусмотрено правилами.