Джон Фаулз - Туча
— Этот угол мне тоже нравится. — Он улыбается Аннабель. — Но в какой мере он типичен, Аннабель?
— Я бы сказала: довольно стандартный экспатриант-реакционер. Верно, Кэт?
Кэтрин чуть улыбается и ничего не говорит.
— Ну давай же, свояченица. Защити меня от ударов в спину.
— Если кто-то счастлив, естественно, он не хочет ничего менять.
— Но ведь хотеть немножко это счастье разделить не возбраняется?
Бел отвечает за нее:
— Милый, почему не взглянуть правде в глаза? Ты величайший из когда-либо живших кресельных социалистов.
— Благодарю тебя.
— Бутылочка джолли, и ты перемаоишь всех в радиусе достижения.
Питер посмеивается.
− Послушайте, какое прелестное слово, Аннабель. Перемаоить. Я его запомню.
Пол грозит пальцем Линабель; этот жуткий русский монах в нем.
— Радость моя, цель социализма, как ее понимаю я, это содействовать подъему человечества, а не сведение его к наиболее низкому из всех общих знаменателей, дорогому каждому капиталистическому сердцу.
И они продолжают, и они продолжают; такого Пола ненавидишь, разглагольствующего, нескончаемо проповедующего великолепный культурный кисель из ревеня. Когда ты почему-то видишь только усталую волну вечерних людей, иссушенных работой автоматов, для которых вы можете быть только крайне удачливыми, недосягаемыми, избранными, беспомощными. Искать для них мотивацию, объяснять их — это запредельная вульгарность и запредельная ложь… своего рода людоедство. Ешь зарезанную свинину на обед; затем другие зарезанные жизни и нарубленную реальность на заедки. Урожай собран. Остались только обломки колосьев и осыпавшиеся зерна: аллюзии, фрагменты, фантазии, эго. Только мякина болтовни, бессмысленная отава.
И достаточно дремучая без всех этих кружащих, жужжащих словес; достаточно нереальная, о, вполне, вполне достаточно нереальная и без добавления всех этих скачущих, кишащих, перепрыгивающих друг друга мужских идей; и сознание, что это бактерии: они будут размножаться, и однажды в зимний вечерок бездумные миллионы будут созерцать их потомство и будут заражены в свою очередь… Ленивое раздражение Бел так понятно: не столько само величавое проповедование, но то, как он предается ему ради такого ничтожного повода, такого никчемного мелкотравчатого самодовольного прыща, который в деревьях не видит ничего, кроме материала, чтобы сколачивать из них свои хибары эфемерного вздора.
Ты знаешь: Пол мог бы сказать, что он хочет стереть французов с лица земли, ну, что угодно, прямо противоположное тому, что он сказал, а мерзкий, ничтожный человек-гроб кивал бы и сыпал бы своими «невероятно» и «фантастично» и искал бы подходящий угол.
И ты знаешь, это твоя собственная вина: не следовало называть Бел деспотом. И все это — в опровержение и, следовательно, в неопровержимое доказательство.
Это — и реальные деревья, двое детей у воды, молчащая девушка на солнце, лежащая теперь на животе, принаряженные маленькие индиго-белые ягодички. Деревья, и кусты, и вынырнувшие валуны, и безмолвные обрывы вверху, опаленная безжизненная планета, безветренное солнце, день, черствеющий, как концы недоеденных батонов, уже не прозрачный и парящий, но в чем-то матовый и недвижный; и все по вине мужских голосов, бесконечное, бессмысленное и негигиеничное расчесывание экземы голосами soi-disant[23] серьезных мужчин. Теперь только женщины знали. Даже пустенькая девчонка знала лишь солнце у себя на спине, траву и землю под собой. Бел знала себя, и голову своей спящей дочери, и возню своей другой дочери внизу у речки; то, что она добавляла к разговору, даже ее подкалывания Пола, было балованием в ее роли колесной оси — придавать немного верчения спицам. Тебе однажды довелось увидеть, как Бел летним вечером дома — только они вчетвером — подколола Пола куда похлеще. Он резко вскочил и ушел в сад. Маленькое смущенное молчание. Затем Бел вскакивает так же резко, покидает комнату, идет прямо наружу — смеркалось, они видели все это через окно, — идет прямо туда, где Пол стоял у дальнего края газона. Она заставила его повернуться и порывисто обняла. Это выглядело почти назиданием. Они наблюдали из комнаты, и он улыбнулся. После они не обсуждали того, что произошло, ни словом не упоминали. Такое сберегаешь, как старые бусы и брошки; чтобы плакать над ними, над тем, что мода и собственное понятие о презентабельности так тебя изменили.
Быть бы Бел своей собственной, превыше всякой гордости.
Теперь Эмма медленно вернулась туда, где были четверо взрослых, и остановилась возле матери.
— Я хочу лечь, как Кэнди.
— Милочка, пусть она спит. Для тебя не хватит места.
Эмма искоса поглядывает на тетку, та протягивает руку. Девочка становится на колени, потом поникает и хлопается поперек ее колен. Кэтрин поглаживает ее светлые волосы, отбрасывает их шелковистые прядки с ее щеки.
Пол опирается на локоть и зевает.
— Вот кто тут самый разумный.
Питер улыбается вбок и вверх — Кэтрин.
— Извините. Чудовищно обсуждать дела в такой божественный день.
— Я слушала с большим удовольствием.
Она прикасается к воротничку желтой блузки девочки, избегая его взгляда.
Пол бурчит:
— Не соглашаясь ни с единым словом.
Кэтрин чуть пожимает плечами и глядит на него через клетчатую скатерть.
— Просто думала о том, что сказал Барт.
Питер спрашивает, кто такой Барт, и чувствуется, что он услышал эту фамилию как имя Барт. Пол объясняет. Питер прищелкивает пальцами.
— Кто-то мне что-то говорил о нем буквально на днях. — Он садится прямо и поворачивается к Кэтрин. — Так что же он говорит?
Она отвечает словно Эмме:
— Он анализировал туристические путеводители. В сборнике эссе. Как они внушают, что все современное и утилитарное однообразно. Интересны только древние памятники и живописность. Как живописность начала ассоциироваться исключительно с горами и солнечными пляжами. — Она добавляет: — Это все.
Перекроите это в невнятности.
Пол говорит:
— Ну, идея о горах, конечно, возникла с романтиками.
Она проводит пальцем по волосам Эммы. Началось с Петрарки, но не следует знать чересчур много.
− По-моему, он пытался показать, что манера путешествовать без воображения порождена в основном средними классами. Понятиями среднего класса о красоте. Как путеводители посвящают три параграфа собору в городке, а затем двумя строчками разделываются с самим живым городком.
Пол растягивается по другую сторону клетчатой скатерти и закладывает ладони за голову.
— Обычно по очень весомым причинам.
— Если вы считаете, что архитектура тринадцатого века стоит больше реальности двадцатого.
— А почему бы и нет? Когда ты в отпуске.
Она коротко взглядывает на распростертую фигуру Пола.
— Тогда отчего ты так ненавидишь ложные образы англичан и французов? Это же точно такая же форма селективной реальности.
— Не вижу почему.
Туповато. Спровоцируй ее немножко. Она почти человечна. Он улыбается.
— Ты одобряешь буржуазные стереотипы того, что достойно осмотра во время отпуска. Так какая же разница между ними и буржуазными стереотипами национальных характеров, так тебе претящими?
Он закрывает глаза.
— Если мне позволят чуточку вздремнуть, я сумею найти сокрушающий ответ.
Бел говорит:
— «Как пали сильные».[24]
— Кыш! — Он складывает руки на животе.
Питер откидывается на локоть лицом к ней.
— Этого типа ведь на редкость трудно понять? Так мне говорили.
— Общее положение достаточно ясно.
Бел журчит:
— Кэт редактировала перевод одной из его книг.
— Бог мой! Неужели?
— Не редактировала. Просто считывала верстку.
— Она практически переписала перевод.
— Ну, если так ты определяешь две-три небольшие поправки…
Она предостерегает Бел. Пытается предостеречь. От ее взгляда уклоняются. Бел так не поймаешь.
— Ну и в чем заключается общее положение?
Она колеблется, потом ныряет вниз головой.
— Что существуют всевозможные категории знаков, при помощи которых мы общаемся. И одна из наиболее подозрительных — это язык; для Барта главным образом потому, что язык был очень сильно испорчен и искажен структурой капиталистической власти. Но то же самое относится и ко многим другим несловесным системам знаков, с помощью которых мы общаемся.
Питер жует стебелек.
— Вы имеете в виду рекламу и все прочее?
− Это наиболее наглядная сфера манипулирования. Личное общение часто тоже, по сути, рекламирование. Неверное — или просто неловкое использование знаков. (Уже поздно остановиться, ты в ловушке.) Фраза есть то, что говорящий подразумевает, что она подразумевает. То, что он втайне подразумевает, что она подразумевает. Но это может быть и прямо обратным. То, что он не подразумевает, что она подразумевает. То, что она подразумевает, дает представление о его истинной натуре. Его истории. Его интеллекте. Его честности. И так далее.
