Василе Войкулеску - Монастырские утехи
вспомнился его забытый дом, попадья и заждавшиеся дети...
— Воротимся домой, отец протоиерей,— забеспокоился он.— Доедем поздненько, однако
всех найдем бодрствующими, и стол от еды ломиться будет. Теперь жёнка, как я ей и велел,
зарезала гусыню и двух кур. Пироги испекла из кукурузной муки. У меня и цуйка и доброе винцо,
за которым можно побеседовать.
Протопоп туго стал соображать, мешкал. Игумен же и другие монахи на них набросились и в
один голос со всех сторон настаивали:
— Да как такое возможно! Никогда не позволим. Уезжать среди ночи? Чтоб на отца протоиерея
разбойники напали? Чтобы у попа украли кобылу? Не разрешаем им уехать, и всё тут!
Слыханное ли дело так попирать законы гостеприимства!..
— Беги, брат,— приказал игумен привратнику,— возьми себе кого-нибудь в помощь, заприте
изнутри большие ворота — как зимой. Чтоб никто не ушёл и особливо чтоб никто не вошёл и нас
не потревожил. Да задвинь их покрепче на засов — как от бандитов.
И другие гигантские дубовые ворота, что были рядом — у того проулка, через который въехал
Болиндаке,— тоже были заперты. Теперь монастырь стал как крепость. Чтобы туда
проникнуть, надо было взять его штурмом!
— Ну, что ты теперь скажешь? — спросил игумен.
— Скажу, что кобылу мою скорее здесь украдут, где она сокрыта, чем на дороге,— резонно
возразил поп на похвальбу игумена.— Значит, ночь ей здесь проводить посреди двора, и роса на
неё падёт или дождик намочит. Потому как в конюшню вашу я её не поведу.
Старец почесал затылок.
— Накроем её одеялами.
— Нет... Я другое скажу. Оставлю я в монастыре отца протоиерея — пускай живёт сколько
заблагорассудится.
— Ему надобно пожить здесь не менее трёх дней, как положено в монастыре,— оборвал его отец
привратник.
— Пускай остается сколько вздумается,— продолжал поп,— а вы доставите его дальше, куда ему
нужно.
— Нет!.. Такое тоже невозможно! Что ж это, его высокопреподобие у нас гостем всего на
один-единственный день, как первый попавшийся проходимец? — выговаривал ему игумен. Он
сидел, развалившись, расставив ноги и раскинув руки. — Через мой труп, ну, дави меня, топчи!
— кричал он.
Тут уж со страху все заголосили и при большом шуме, точно на поле боя, потребовали от
гостей послушания и повиновения, как то приличествует священникам.
— С кобылой мы всё устроим, сами знаем, она тоже имеет право на гостеприимство.
В этот миг в мозгу отца привратника жужжала точно муха мысль, которую он тем не менее
никакими силами не мог изловить. Однако она была, монах это чувствовал. И вдруг он ухватил
её.
— Погодите! — завопил отец привратник трубным гласом.— Нашёл!
— Что? Что?
— Спустим её в винный погреб...
— Нельзя,— перебил его игумен.— Вино, проклятое, ведь всякая какая мерзость там случится —
оно весь этот запах примет. Довольно она нам трапезную запоганила.
— Да и я не разрешаю,— всполошился поп, задетый, что его кобылу унижают.— В погребе
сырость, чего доброго, схватит ревматизм, она ведь нежная. И потом, запах спирта и страшная
плесень, мы-то люди и то от этого захмелели, а она совсем отравится. Завтра придём, а она
спит или подохла.
— Другое,— рявкнул привратник.
— Что другое?
— Поднимем её на колокольню. Первое — никому не придёт в голову искать её наверху, будь то
хоть вор из воров. Второе — и захочет, так не сможет украсть. Дубовая дверь устоит и перед
пушкой. Запоры с немецкими замками не поддадутся, даже если их будет трясти Самсон,
разрушивший капище филистимлян. И наконец, на колокольне чисто и здорово — даже
чахоточному побыть не вредно.
— А если у воров разрыв-трава есть и они отопрут замки? — вмешался брат Минодор.
— Ни черта у них нету! — отмахнулся привратник.— Да пусть хоть разрыв-переразрыв-трава
будет, и то им с замками не справиться.
Так и порешили. Кобылу напоили-накормили, потихоньку повели под уздцы и, лаская, гладя и
похлопывая по спине, довели её до входа. Впереди белое животное, а за ним чёрная толпа —
казалось, лошадь тянет за собой погребальные дроги.
У входа небольшая заминка: лестница узкая, скрипящие и крутые ступени. Кобыла
замешкалась, отступила назад и потом испуганно попятилась.
— Не хочет,— забеспокоился поп.
— Захочет, деваться ей некуда! А ну, принесите ведро овса!
И с помощью овса — ведро то подсовывали к самой морде, то ставили как приманку на
следующую ступень, чтобы кобыла поднялась к нему,— поощряя и завлекая её — тут, глядишь,
ласково подтолкнут в спину, там с сердцем переставят ей ноги — помучившись изрядно,
терпением и ловкостью отцам удалось взгромоздить кобылу на колокольню, где они и оставили
её гулять не привязанную. Закрыли на лестнице верхнюю дверь, чтобы ей не вздумалось
спуститься, а нижний вход замкнули множеством замков, замотали цепями и другими
запорами, словно на крепостной башне.
И, покончив с этой заботой, успокоенные, вернулись за стол в трапезную, ибо от таких трудов
и раздумий почувствовали голод.
— Сегодня по порядку была свинина,— объяснял им игумен свои кулинарные замыслы, снова
поглощая голубцы, вырезку, отбивные и другое жаркое.— Завтра же — день птицы. Позаботься,
брат повар. Отыщи откормленную гусыню, поймай того петуха развратника, который совсем забил
нам кур. Да не забудь влить им в глотки две чашки рому. Соверши набег на цыплят, вылупившихся
на рождество, наметь десятка с два. Не удалось мне развести фазанов,— с огорчением обратился
он к протопопу.— Но мы зарежем несколько каплунов, у них такое же мясо... Слышишь, брат!
Да не забудь про голубей для чуламы[5].
Повар кивал при упоминании каждого нового сорта птицы и брал себе на заметку.
Пировали без устали и ночью, поддерживая себя дымящимся кофе, который стал появляться
всё чаще, и сигаретами — их скручивали тут же.
Игумен, развалясь в кресле, тоже курил, держа на выставленном вперёд колене брата
Минодора. Круглые щеки, томные голубые глаза, еле приметно пробивающиеся на верхней
губе чёрные усики, кольцами вьющиеся волосы, ниспадающие на спину, делали его похожим
на ангела, прикорнувшего на груди у святого старца.
Ангел пел мелодичным голосом «Монаха из старого скита», а старец вторил ему. Привратник
трубил... отец Нафанаил мурлыкал «Воскресный тропарь», протопоп бормотал заупокойные
песнопения.
Заря понедельника застала их за этим благочестивым и весёлым занятием. Утро прошло
быстро, незаметно и оставило их на том же месте.
В обед прибыли блюда, заказанные накануне, и весь понедельник пиршество разворачивалось
под знаком домашней птицы, приготовленной в виде супов, соусов, десятка разных жарких — с
картофелем, капустой, на вертеле, на противне, в печке, варенных с чесноком и уксусом, а
также жареной печёнки, желудка, петушиных гузок и грудки каплуна.
По этому случаю переменили и вина — на сей раз на более лёгкие и игристые.
Свинина требует вин более терпких, пьянящих, крепких и старых, чтоб растворить её жир; к
птице же идут вина тонкие, воздушные — красное, пенящееся профирэ, белое, из которого,
как из минеральной воды, выходят колючие пузырьки, а особливо рубиновое, более спокойное
и уравновешенное,— оно подходит к жирным жарким и пирогам из кукурузной муки, а также к
пахлаве, печенью с мёдом и с орехами. Всё это выполнялось в точности. Сорта три белого,
два — золотистого, как янтарь, и огненно-красное с лёгким привкусом базилика стояли на
столах, разлитые в большие кувшины... И снова песни, на этот раз плясовые, и снова смех,
крики и шалости брата Минодора, который, танцуя польку, кочевал из одних братских рук
в другие.
Вторая ночь застала их на тех же местах, неколебимых, как во время большого, торжественного
бдения. За маленькими делами они уже не выходили, вдохновлённые примером кобылы,
память о которой жила ещё у них под ногами и всё ещё отдавала в нос. И потом, отхожее место
было так далеко — в конце тёмного зала, добраться туда можно было только ощупью.
А места у стены много, хватило бы на целый полк, не то что на тринадцать монахов-
отшельников.
Главное же, что на них снизошло просветление, отрешённость, забвение всех забот, точно
какое-то колдовство замкнуло их на счастливом острове. Такое, быть может, почувствуем и мы,
когда перенёсемся в мир иной. А они были там уже сейчас, и на заре третьего дня, то есть
вторника, игумен поведал братии об ожидавших их благах — то бишь прочел меню,— это
