Василе Войкулеску - Монастырские утехи
в желудке.
— А что, если, пока приготовят настоящий обед, нам всем спуститься в погреб? Там ещё
осталось разлить бочку рубинового. Вся братия внизу, не покидать же их, несчастных...
Гости с радостью согласились. Взяв остатки провианта, процессия бодро протиснулась сквозь
узкий вход в погреб. Здесь при свете коптилок монахи, подоткнув свои рясы и засучив рукава, с
котелками, горшками и деревянными ковшами в руках, пошатываясь, бродили от бочки к
бочке. Уже у самого входа ударял в нос, душил, проникал до самого мозга костей винный дух,
пьянящим паром висевший в спёртом, пронизанном плесенью воздухе.
Протопоп, задохнувшись, остановился.
— Смелее,— подбадривал его отец Иоасаф.— Это только вначале тяжко, а потом
привыкаешь и нравится.
Так оно и случилось. Протопоп привык вскорости, как будто бы родился там, среди бочонков
вина. Захмелев, стал и он тоже слегка пошатываться.
— Что это, отец игумен? Я понимаю, ваше высокопреподобие, вы здесь уже три дня занимаетесь.
Но я ведь и десяти рюмок цуйки не выпил...
— Тому виною глубина и застоявшийся воздух,— разъяснил хозяин.— Вы не пьяный и не
думайте, будто мы все здесь пьяны. Просто захмелели от винных паров, которые вдыхаем, они
во сто раз крепче вина, принимаемого внутрь. А как выйдем на свежий воздух да отведаем
жирной пищи — так сразу в себя придём, не успеешь прочесть «Отче наш» — и не узнать
тогда, что с нами было.
Протопоп, поверив, отдался на волю дурманящих паров и попечению игумена, который
потребовал солидной пищи и устроил там, под землей, весьма приятную пирушку, попробовав
кое-что из запасов, какие были наверху. Так, прямо стоя, отведали они голубцов из свинины с
кислой капустой, которую монахи держали в погребе в забитых бочонках, и потому она не
портилась до самого липеца, то есть до июня месяца; жаркого из свинины, вымоченной в
уксусе со специями, а потом зажаренного на гратаре; колбасы, свежей, как утренняя роса, и
прекрасной мамалыги — не слишком жидкой и не слишком густой, какую умела готовить
только та проворная девица, что служила у святой Пятницы[4]. Всё это запивали вином из
глиняных кружек.
В полдень, веселые, вышли они на свет божий и сели за настоящий обед, поданный в большую
трапезную.
— Теперь закусим и мы как полагается,— вздохнул игумен и посадил протопопа на
противоположный конец стола, а монахов разместил по обе стороны.
Отец привратник, призванный колоколом, дабы не нарушить приказа, привёл кобылу к окну
трапезной, чтобы была она на виду у хозяина и чтобы за ней следили и защищали её все святые
отцы разом. Кобыла всунула свою умную морду в окно и заржала, словно что-то проворковала
хозяину. Ей привязали к морде мешок с овсом, чтобы у неё не текли слюнки.
Как раз кончили молитву и собирались приняться за еду, когда, посчитавши, с испугом
увидели, что их тринадцать — иудино число.
— Нельзя! Надо найти четырнадцатого,— решил игумен.
Только откуда его взять? Они вертелись по комнате, тщась отыскать четырнадцатого.
— Сними со стены икону Спасителя, поставим её на стул, а перед ней — прибор, как в Кане
Галилейской,— предложил в конце концов отец Минодор, румяный женоподобный юноша,
баловень игумена.
— Замолчи, дурёха!— одёрнул его игумен.— Во времена брака в Кане Галилейской Иисус был во
плоти и ходил среди людей. Теперь же он наш бог и нас накажет!
Женоподобный не унимался, он продолжал, опустив длинные мягкие ресницы:
— Тогда я не буду есть, а постою за вашей спиною и стану вам прислуживать.
— За мной ты постоишь в другое время и на другом месте,— улыбнулся, смягчаясь, игумен.— А
теперь сядь рядом со мною и спой. Недаром ты иеродьякон. Не тревожься, найдём и
четырнадцатого.
Вдруг отец привратник, которому надлежало не сводить глаз с окна, дабы видеть лошадь,
отчего ему было бы не до еды, вскочил, озарённый мыслью:
— А что, если привести в дом кобылу? Тоже ведь божья тварь. Посадим её во главе стола, чтобы
было ей просторнее и чтоб нас не стесняла, повесим ей на голову мешок с овсом, а кадушку с
водой на стол поставим.
— Говорят, лошадь равна семи людям,— подтвердил игумен.— Так что мы намного превысим
число Искариотово.
Избавление от грозивших препятствий было встречено криками радости.
Угощения следовали одно за другим. Суп с фрикадельками, голубцы, вырезка и отбивные,
зажаренный на противне поросёнок с капустой и картошкой, тефтели маленькие и большие,
величиной с ладонь, шипящие сардельки, из которых, стоит дотронуться вилкой, брызжет сок.
И всё это окроплено пятью сортами доброго вина, которое пили из глубоких хрустальных
бокалов. Поскольку брат Минодор чувствовал большее расположение к женским сладким
винам, игумен, его повелитель, в отеческой своей заботе разъяснял ему когда словом, а когда
примером и направлял его к винам мужским, крепким, вселяющим мужество.
В самый разгар трапезы кобыла, которая ела многовато, стала исторгать переваренную пищу с
непристойным шумом и дурным запахом.
— Скотина, она скотиной и остается! — с отвращением сказал отец привратник и
поспешил перевязать ей мешок с морды на хвост.
Но напрасно. У кобылы были и другие мерзкие нужды. Она без стеснения расставила задние
ноги, и полилась та пахучая влага, которая способна отрезвить пьяниц. Лужа достигла ног
святых отцов, отчего те были принуждены поднять их на перекладину стола.
— Выстави её снова на улицу,— приказал игумен.— Пускай делает у окна, что ей
вздумается.
И её привязали к решетке, а Лиза просовывала сквозь неё голову и, казалось, улыбалась шутке,
какую сыграла с монахами.
— Теперь принесите четырнадцатый прибор сюда, ко мне.
И, шаркая ногами по луже, оставленной грешницей, игумен Иоасаф вновь уселся во главе
стола. По его приказанию справа и слева ему поставили по миске и по бокалу, а к ним рядом с
двух сторон положили вилку и нож.
— Я,— разъяснял он братьям,— ем по крайней мере за двоих, да вас двенадцать — всего
четырнадцать. Но на сей раз, может, одолею и за троих.
Взяв в правую руку ложку, а в левую — другую, он опустил их в суп, потом сунул обе в рот
одновременно, как будто ели сразу двое. Тем же манером, вооруживши обе руки вилками, он
заглатывал сразу по два куска жаркого и два колёсика огурца, размалывая их с лёгкостью
зубами и смакуя, точно сладости. А когда взял в обе руки по бокалу и чокнулся сам с собой, то
воцарилось священное молчание. Все с удивлением и завистью смотрели, как ловко он поднес
их к губам и опустошил оба разом, слегка откинув назад голову, и при этом ни капли не
пролил.
Обед длился до позднего вечера за болтовней, побасенками и историями, но пуще всего за
светскими песнями и стихирами. И не прервался бы, если б не кобыла. Забота о ней протрезвила
попа Болиндаке и отца привратника, попечению которого была она вверена. Отцу же
привратнику было желательно поскорее вернуться на пиршество, с которого он принужден был
уйти раньше.
Где запереть её на ночь? Поповские страхи — будто её преследуют разбойники, карауля, чтобы
украсть,— усугублялись, подстрекаемые вином, от которого, как известно, тревоги разрастаются
по крайней мере вдвое. А тут ещё подул ветер и спустилась тьма, так что попу везде мерещились
схоронившиеся бандиты.
Монастырская конюшня — развалющий сарай, прохудившийся, грязный, где стояло несколько
кляч,— была не для Лизы. Не запереть ли её в келью? Один чёрт! Разбойник ударом плеча может
высадить дверь. Разве если кто там спать будет. Но заботливый хозяин понимал, что, кто бы,
принеся себя в жертву, ни лёг с лошадью, всё равно спать будет без просыпу, как убитый. В
кельях для приезжающих, где крашеные стены и циновки на полах, она снова набезобразничает.
Да и кельи эти как следует не запираются.
Отец Нафанаил, старик с пучками бровей, точно два хохолка, упавшие на сверлящие глазки,
высказал соображение, что стоило бы запереть её в церкви. Толстые каменные стены, кованные
железом двери, стальной замок с потайным запором и окна высоко — сам дьявол на них не
вскарабкается.
Но игумен возмущённо воспротивился и принялся хулить Нафанаила на чём свет стоит.
— Как можешь ты, отец, рассуждать, точно юнец неразумный? — распекал его игумен.— Смеем
ли мы осквернять дом господень?
И стали снова обсуждать, куда укрыть кобылу. Пока они изрядно так друг друга мучили, попу
