Кнут Гамсун - А жизнь продолжается
Но разве собравшихся убыло, оттого что аптекарь Хольм явился в приподнятом и веселом расположении духа? И вообще, ему чуждо мещанское здравомыслие. Его соседкой по столу оказалась старая хозяйка, наверное, это было не очень продуманно, за обедом они сблизились самым что ни на есть тесным образом.
Пастор ничуть не чинился и вел себя запросто; жил он в ужасной бедности, носил прохудившиеся ботинки и потертый сюртук, зато щеки у него были претолстые, а на голове седая грива. Он был не прочь пошутить и помнил уйму забавных историй. Когда он смеялся, все его круглое добродушное лицо собиралось в морщинки, почему адвокату Петтерсену удалось единственный раз в жизни сострить, назвав пастора Смехолетто. «Чтоб Петтерсен да сострил? — удивился, узнав про это, аптекарь. — Будьте уверены, он это где-нибудь вычитал!» Адвокат Петтерсен отличался маленькой, несоразмерной с длинным туловищем головой, и пастор, услыхавши про Смехолетто, изрек: «А сам-то он… просто Чубук!» Не то чтобы очень остроумно, но все же довольно метко, так за адвокатом это прозвище и осталось. Пастор Уле Ланнсен был невеликий оратор и не произносил вдохновенных проповедей, но это его не печалило. Нередко церковь стояла почти пустая, потому что народ устремлялся на молитвенные собрания в частных домах, послушать странствующих проповедников. «Это они глупо делают, — говорил пастор Ланнсен, — в церкви сейчас так хорошо, ведь мы поставили печку».
Пасторша была милая миниатюрная женщина, к тому же приятной наружности; совсем молоденькая, она чуть что, и сразу краснела. Может, оно и дурно так говорить, но это чистая правда: в лице у нее было что-то птичье, от голубя. Она держалась тише воды и ниже травы, однако зоркие глаза ее решительно все примечали.
— Аптекарь, да сидите же смирно! — говорит старая хозяйка своему кавалеру.
— Есть сидеть смирно!
— Иначе, — смеется она, — придется мне пересесть.
— Тогда я последую за вами!
Пасторша покраснела.
Судья рассказывает о допросе Тобиаса, того самого погорельца.
— От них ничего не добьешься, они до того боятся сболтнуть лишнее, что начинают нести всякую околесицу. Как вам понравятся следующие вопросы и ответы — это я сейчас допрашиваю дочь Тобиаса, я хочу знать, где был ее отец, когда она обнаружила, что в доме пожар. Я спрашиваю со всею благожелательностью: «Где ты нашла отца, когда пришла предупредить о пожаре?»
«Он спал», — отвечает она.
«В светелке?»
«Да».
«Он лежал раздетый? Разве он перед тем не выходил из дому?»
«Нет».
«А откуда ты знаешь, что твой отец спал?»
«Он зевал».
«Ты хочешь сказать, он храпел?»
Тут она испугалась, решила, что я ей подстроил ловушку, и потому твердо стоит на своем: отец зевал — при том что он спал. Больше я ее не допрашивал. Дело в том, что они заранее условились, кому что говорить, но, когда им пришлось давать объяснения, тут они начали путаться. Отец скорее всего вернулся домой и прилег, но еще не заснул, однако это еще не значит, что поджег именно он. А девочка славная, и смотрела умоляющими глазами. Мне ее было искренне жаль.
— У меня в прислугах ее сестра, — сообщает аптекарь. — Прямо пила зубастая, пилит нас всех с утра и до вечера.
Общий смех.
— Зачем же вы тогда ее у себя держите?
— Ну-у, она служила в гостинице и научилась кухарить, мне ее уступил хозяин. Она, чертовка, хорошо готовит.
Старая хозяйка:
— Бедный вы, бедный, коли вас пилят с утра до вечера!
— Представьте себе. К тому же она еще и вольтерьянка.
— Вольтерьянка?
— Она насмехается над своими домашними, потому что те ходят на молитвенные собрания. Ни разговаривать с ними не хочет, ни видеть их.
— И что вам только приходится выносить! — улыбается старая хозяйка, от вина щеки у нее разрумянились, и это ей к лицу.
Тут, надо полагать, аптекарь нечаянно задел ее под столом, она привскочила было, но, коротко охнув, плюхнулась обратно на стул.
Судья продолжает:
— Тяжелая это обязанность допрашивать бедноту. Наверное, с моей стороны это малодушие, но обычно я перепоручаю допросы своему помощнику. У него лучше получается, он родом из Трённелага.
Адвокат Петтерсен поправил очки и с улыбкой заверил присутствующих, что и ему доводилось быть помощником судьи и что в подобных обстоятельствах ему было не менее тяжко исполнять судейские обязанности, хотя он и родом из Трённелага.
— Ах вы, горемычный! — снисходительно отозвался аптекарь.
Все заулыбались, адвокат и тот расплылся в добродушной улыбке.
— Наверное, любому человеку более или менее тяжело производить дознание, — заметил пастор. — Вот мы и уклоняемся.
Адвокат:
— А уж вы, духовенство, и подавно отличаетесь. Как подумаю, какие вы произносите надгробные речи… казалось бы, вот вам удобный случай обратиться со словами увещания…
Пастор:
— К покойнику?
— А вместо этого умершего расхваливают, умершего превозносят.
— Ну-у, — протянул пастор. — Конечно, нам случается и переусердствовать. Но ведь покойный уже нас не слышит, вот мы и пытаемся хоть как-то утешить родных и близких. На что это было бы похоже — отчитывать труп? Пусть покойный сам держит за себя ответ там, куда он попал! Призывать же его к ответу здесь было бы дерзостью по отношению к Богу.
Адвокат:
— Утешать родных и близких? Даже когда они рады-радешеньки, что он отправился на тот свет? Прежде всего я имею в виду беззастенчивые дифирамбы государственным лицам. Уж в этом-то вам участвовать не пристало.
Пастор тихо говорит:
— Несомненно, в ваших словах что-то есть. Но для человека, имеющего по этой части маломальский опыт, все не так просто. Бывает, муж и жена живут как кошка с собакой, но, когда один из них умирает, другой приходит с целым коробом восхвалений и просит меня о посредничестве.
— Ох, неужели мы и в самом деле такие? — восклицает жена судьи. — Я хочу сказать, неужели мы, люди, настолько презренны и жалки?
Пастор:
— Конечно же, не настолько. Во всяком случае, это важно детям, то, что их мать или отца помянут при погребении добрым словом. А поставьте себя на место детей, если б все было наоборот.
— Все равно бы я в этом не участвовал! — заявил адвокат.
— Так у вас нет детей! — ввернул аптекарь.
— Нет! Нет! — вскричали разом несколько дам. — Пастор прав!
Фру Юлия слабо улыбнулась:
— Пусть и у нас, Гордон, будет так же: пусть произнесут достойную надгробную речь хотя бы ради детей, по крайней мере, выберут то, что заслуживает упоминания.
— Согласен, Юлия! Твое здоровье!
Докторша спрашивает мужа, который сидит напротив:
— Как ты думаешь, где сейчас наши мальчики?
Доктор:
— Опять ты за свое!
— Просто я беспокоюсь, — беспомощно улыбается докторша. У нее очаровательное лицо и белоснежные зубы.
— Наверняка они снова на шхуне и лазают по снастям, — поддразнивает ее муж.
— Мальчишки народ крепкий, — замечает судья.
— Вот и я так говорю! — подхватывает доктор. — Но моя жена не спускает с них глаз.
Старая хозяйка встает из-за стола и, легонечко опираясь о спинки стульев, направляется к выходу. Никто не обращает на это внимания, кроме пасторши, которая прямо побагровела.
Фру Юлии хочется успокоить докторшу:
— Позвоните домой и узнайте, что с вашими мальчиками.
В большой гостиной сервировали кофе с ликерами, но особого веселья это не внесло. Гордон Тидеманн был разочарован: на черта тогда закатывать такие обеды! Из гостей слова лишнего не вытянуть, казалось, ничто не производит на них впечатления. Он решил их больше не приглашать.
Общество несколько оживилось, когда подали виски, у гостей развязался язык, мужчины заговорили громче, но хоть бы кто-нибудь упомянул о главном и очевидном: о празднестве, устроенном в старом дворце, о великолепном приеме, угощении, старинном серебре. Даже доктор, который родился и вырос в состоятельной семье и должен был бы знать толк в подобных вещах, и тот сидел как ни в чем не бывало.
Гордону Тидеманну не приходило в голову, что все вместе как раз и не представляло из себя ничего особенного, а было сборной солянкой, начиная от хорошей еды и нескольких сортов вина и кончая завитушками на купленной по случаю мебели. В этом доме жили новоселы, вытисненные на обоях золотые цветы принадлежали не им. Гордон Тидеманн не бахвалился, не выставлял ничего напоказ, но все у него было благоприобретенным, даже его сдержанность. В сравнении с ним фру Юлия обнаруживала куда больше природных способностей, к тому же она сразу завоевывала симпатии своим врожденным очарованием. Ну а доктор Лунд? Он был уездный врач, а стало быть, не принадлежал к категории преуспевших медиков, которым удалось приобрести практику в большом городе и обставить своих коллег. А если он когда-то и родился и вырос в состоятельной семье, то об этом у него сохранились разве что смутные воспоминания, рутинные же приемы и посещения больных далеко не облагораживали. Жену себе он нашел в местечке Поллен, лежавшем севернее. Она звалась Эстер, была из простонародья, совершенно необразованная, однако по-своему способная и самобытная, к тому же ослепительная красавица и мать двоих подрастающих сыновей. Когда она поднялась и пошла к телефону, все до единого провожали ее глазами.
