Виллем Элсхот - Избранное

— Заходи! — сказала она, ухватив меня за руку.

В это мгновение я увидел две телеги, со скрипом выезжавшие из боковой улицы.

— Только не сейчас, Жанна, — умоляющим голосом сказал я. — Я не могу. Но сегодня вечером я непременно приду.

Она мне не поверила.

— Не можешь, не можешь… Такое мне еще ни один мужчина не говорил. Наверно, у тебя не осталось денег? Какая важность! Идем!

— Только не сейчас, дорогая Жанна, — снова стал упрашивать я. — Я приду к тебе вечером. Да-да, сегодня вечером непременно, если только ты разрешишь.

За моей спиной остановились телеги, и один из кучеров щелкнул бичом.

Видимо, Жанна вдруг поняла, что я в самом деле занят. Немного подумав, она спросила, останусь ли я на всю ночь, и я пообещал. Тогда она зевнула, провела гребенкой по волосам и принялась открывать жалюзи с таким видом, словно меня не было рядом.

Мои телеги стояли наготове, и де Леу, который до этого явно не хотел меня беспокоить, теперь сделал мне навстречу несколько шагов. Он прихватил с собой грузчиков, которые сидели на ящиках.

— Нам надо въехать в проулок, — сказал он, — но это не так просто. Здесь почти нельзя повернуться.

К счастью, я вспомнил, что комната госпожи Лауверэйсен расположена над конторой, как, возможно, и комната ее брата, и подумал, что мы непременно разбудим хозяев, если две пары лошадей с тяжелыми подводами проедут по булыжнику до самой двери.

— Не надо туда въезжать, — сказал я, — пусть лучше ваши люди за полчаса разгрузят подводы и перетащат ящики на другой конец проулка. Если они закончат работу к половине восьмого, каждый получит по пять франков на чай.

Оглянувшись назад, я убедился, что Жанна против обыкновения не сидит у окна, подкарауливая посетителей. Во всяком случае, ее не было видно. В одной из задних комнат горел свет, и я догадался, что она, вероятно, варит кофе. От одной этой мысли мне стало еще холоднее, потому что во рту у меня с утра не было и маковой росинки.

Де Леу подал знак своим восьмерым помощникам, которые тотчас же соскочили с ящиков, и перевел мои слова на извозный жаргон, а также на французский язык, потому что среди них был один валлонец. И сразу же на каждую телегу набросилось по четыре парня с такой яростью, будто от этого зависела их жизнь. Проводив первого грузчика до двери, я показал ему, куда надо поставить ящик. Второй ящик был водружен на первый, третий — на второй, а сверху — четвертый. Пятый поставили рядом с первым и сюда же сложили шестой, седьмой и восьмой. В таком порядке это и продолжалось. Убедившись, что грузчики меня поняли, я вернулся к подводам. Мимо проходил полицейский, остановился и стал смотреть, но, увидев, что мы ничего не увозим, а, наоборот, сгружаем товар, пошел дальше. Когда перенесли последний из двухсот ящиков, было уже тридцать пять восьмого. Тем не менее я дал грузчикам по пять франков и столько же каждому из возниц, потому что они начали ворчать, как только я достал из кармана деньги. Затем де Леу подал знак, и обе телеги отбыли вместе с людьми.

— Пойдем постоим около ящиков, — предложил я. И де Леу проследовал за мной до дверей мастерской.

Поскольку нам предстояло ждать еще около получаса, широкоплечий детина без большого труда снял со штабеля два ящика, уселся на первый, предложил мне сесть на другой и зажег трубку. Да, судя по всему, на этого человека можно было положиться.

Я услышал, как оживает улица Фландр, и скоро стало намного светлее. В проулок забежал большой пес; прямиком подскочив к нам, он обнюхал ящики и поднял лапу. Это был тот самый пес, которому госпожа Лауверэйсен накладывала повязку и который так старался сбросить бинт. Де Леу поспешно наклонился, словно протянув руку за камнем; пес залаял, выбежал на улицу и оставил нас в покое. А холод был пронизывающий.

Без пяти восемь в проулке показался дородный сборщик и за ним подмастерье; оба не спеша подошли к нашим ящикам. Сразу же вслед за ними пришли еще трое. Они взглянули на нас, и подмастерье узнал меня; он что-то сказал остальным, и они поздоровались. Я раздал первые сигары и показал им иллюстрированный журнал, где они были запечатлены в столь молодцеватом виде. И тут подмастерье получил по шее за то, что хотел первым посмотреть фотографии.

— А тут что? — доверительно спросил он меня, указывая на ящики. — Уж не ананасы ли? — И принялся обнюхивать ящики — совсем как пес; какое-то мгновение я опасался, что он тоже поднимет лапу.

Я ответил, что там экземпляры журнала, он тотчас же сообщил это остальным, и все они с восхищением уставились на ящики.

— Крупно работают, — констатировал сборщик.

— Теперь ты видишь, что у них есть деньги, хоть он и ноет с утра до вечера, — сказал один из кузнецов.

Глухой ропот, раздавшийся в ответ, свидетельствовал о том, что все разделяют это мнение.

— Идет! — заявил подмастерье, у которого, видно, был острый слух, потому что мгновение спустя мастер Лауверэйсен и вправду отпер дверь.

Тут оказалось, что де Леу с ним знаком — они были завсегдатаями одного и того же кафе, — но возница не знал, где живет кузнец, а я не называл его фамилии, так что эта встреча оказалась для обоих приятным сюрпризом.

— Черт подери! — весело воскликнул де Леу, похлопав Лауверэйсена по плечу. — Как живешь? Мы привезли твои ящики. Вот они. Двести штук. Можешь пересчитать.

— Мои ящики? — только и мог выговорить кузнечных дел мастер.

— В них упакованы ваши экземпляры «Всемирного Обозрения», сударь, — пояснил я. И, отвесив поклон, оставил Лауверэйсена у ящиков и зашагал прочь.

Я слышал, как де Леу предложил ему пойти пропустить по рюмочке, но предложение, судя по всему, было отвергнуто, потому что возница нагнал меня еще до того, как я вышел на улицу.

Мы выбрались из проулка, и я увидел свою подругу, которая сидела у окошка и знаками зазывала меня к себе.

— Пошли! — сказал мой широкоплечий спутник, ему не терпелось выпить, будь то с кузнецом или со мной. — Я угощаю.

И прежде чем я успел придумать отговорку, мы уже сидели у Жанны, которая тотчас же включила электрическую пианолу.

Когда я вспоминаю, как я взимал с Лауверэйсенов плату, меня начинает мутить. С первыми двумя взносами дело сошло сравнительно благополучно. Тогда госпожа Лауверэйсен все еще жила мечтой об акционерном обществе и верила, что настанет день, когда оно будет торжественно учреждено. Но начиная с третьего взноса, когда в ее душу закралось сомнение и она полностью осознала, что такое сто тысяч экземпляров, это было ужасно.

Иногда я битый час просиживал за рюмкой вина у Жанны, прежде чем набирался смелости зайти в мастерскую — именно так, как предсказывал Боорман. Если бы хоть нога у госпожи Лауверэйсен зажила. Но и тут никаких сдвигов к лучшему не намечалось, и эта нога преследовала меня как проклятие.

Я пытался утешить себя мыслью, что не я в ответе за ее страдания, а Боорман. Но тут же я вспоминал, как, стоя перед ней, я дважды с чувством прочитал ту постыдную статью. И еще я вспоминал, как она перевязывала собачью лапу, и снова слышал ее вопрос: «Неужели вас могли вдохновить мои скромные лифты?» Что ж, доказательства теперь были налицо.

Я из кожи вой лез, чтобы смягчить ее горе; приносил подходящие адреса для рассылки журналов и в ее присутствии собственноручно надписывал бандерольки. Но вскоре я перестал это делать, оттого что пять-шесть экземпляров, которые я подготовлял к отправке во время каждого визита, слишком мучительно контрастировали с неподвижной массой, занимавшей половину технического отдела — Лауверэйсен не пожелал держать ящики в своей кузнице.

Но мой деятельный пример все же принес кое-какую пользу: если в первые месяцы она, словно в наказание самой себе, вообще не притрагивалась к журналам, то потом все же начала их рассылать. Сначала — своим клиентам, затем — различным подрядчикам. Адреса она, очевидно, выискивала в каком-то старом справочнике, если судить по большому числу бандеролей, которые почта вернула обратно с пометкой: «Адресат не разыскан». Я подсчитал, что, если дело будет идти так и дальше, ее запас не иссякнет и через восемьдесят лет.

Затем в кузнице начали использовать журналы для других целей, и это тоже несколько помогло.

Госпожа Лауверэйсен стала совершенно невыносимой, как только по-настоящему вошла в роль жертвы. Видимо, заметив, что мне неприятно взыскивать с нее деньги, она во время каждого моего визита не упускала случая меня помучать: преднамеренно задерживаясь в своей комнате наверху, она подолгу оставляла меня наедине с горой ящиков. Если бы только она могла, она приковала бы меня к ним цепями на всю жизнь.

— Пересчитайте как следует, сударь, — высокомерно говорила она всякий раз, кладя ассигнации на заваленный хламом стол.

И тогда я делал вид, будто считаю их. Да и можно ли было поступить иначе? Сначала приходилось смачивать пальцы, потому что ее ассигнации обычно слипались, и я больше опасался, что возьму слишком много, чем слишком мало. Впрочем, второе исключалось — это я твердо знал. Я пытался держаться непринужденно и смотрел на ее подбородок или шею, потому что взглянуть ей прямо в глаза не смел, но в конце концов все же вынужден был протягивать руку за деньгами. На висках у меня выступал пот, в ушах шумело, и я знал, что она торжествует и наслаждается этой минутой.