Френсис Фицджеральд - Прекрасные и обреченные
А совсем недавно осознала, что, несмотря на обожание, ревность, готовность рабски подчиняться мужу и гордость за него, она испытывает к Энтони глубокое презрение. И презрение как-то незаметно стало примешиваться ко всем остальным чувствам… Все это называлось любовью, жизненно важной женской иллюзией, которая избрала своим объектом Энтони одним апрельским вечером много месяцев назад.
Что до Энтони, то, невзирая на упомянутые перемены, только Глория по-прежнему занимала главное место в его жизни. Потеряй он сейчас жену, и утрата сломила бы его, превратив в горемыку, который до конца дней живет слезливыми воспоминаниями. Теперь он редко проводил наедине с Глорией целый день и больше не получал удовольствия от ее компании. Все чаще Энтони предпочитал присутствие третьих лиц. Случались моменты, когда он чувствовал, что если не останется один, то просто сойдет с ума. А несколько раз испытывал настоящую ненависть к жене. Находясь под хмельком, он мог ненадолго увлечься другими женщинами. Пока это были всего лишь всплески чувственности, стремящейся к новым ощущениям, которые легко подавлялись.
Той весной и летом они мечтали о будущем счастье, как отправятся в путешествие по южным краям, а потом возвратятся в роскошный особняк к предполагаемым идиллическим детям. Затем Энтони займется дипломатией или политикой, где свершит нечто замечательное и важное, и в конце концов они станут седовласой парой (с изумительно красивой сединой на шелковистых волосах), купаясь в лучах безоблачной славы, почитаемые буржуазией страны…
Обычно подобные разговоры начинались со слов «когда мы получим свои деньги»; все надежды основывались именно на мечтах, а не на реальной жизни, которая не приносила удовлетворения и становилась все более беспорядочной. Хмурым утром, когда шутки прошлой ночи воспринимались как непристойность, лишенная остроумия и достоинства, они все еще могли извлечь на свет божий общие надежды, перебрать их, а потом, улыбнувшись друг другу, решить все сомнения лаконичной, но искренней фразой, которой Глория, следуя учению Ницше, выражала протест: «А, все равно!»
Положение дел ощутимо ухудшалось. Все чаще вставал вопрос денег, принимая все более угрожающий характер и усиливая раздражение; пришло понимание, что спиртное стало неотъемлемой частью увеселений — вполне обычное явление для британской аристократии лет сто назад, но вызывающее некоторую тревогу в обществе, настойчиво стремящемся к умеренности и благоразумию. Кроме того, они оба слегка ослабли духом, и это выражалось не столько в поступках, сколько в отношении к окружающему миру, которое претерпело едва уловимые изменения. Так, у Глории зародилась одна особенность характера, до недавнего времени совершенно ненужная. Пока в виде незавершенного эскиза, но уже можно было безошибочно определить, что это совесть, всегда вызывавшая у нее стойкое отвращение. Это событие совпало с медленным угасанием физической отваги.
И вот в то августовское утро после неожиданного визита Адама Пэтча они проснулись с подступающей к горлу тошнотой, разбитые и разочарованные в жизни, способные испытывать только одно всепоглощающее чувство — страх.
Паника
— Ну и что дальше? — Энтони сидел в кровати и смотрел сверху вниз на жену. Уголки губ удрученно опущены, голос глухой и вымученный.
Вместо ответа Глория поднесла ко рту руку и принялась сосредоточенно грызть палец.
— Доигрались, — продолжил он после недолгого молчания. Глория по-прежнему не отвечала, и это начинало раздражать. — Почему ты молчишь?
— А что ты хочешь от меня услышать?
— Твое мнение.
— Его нет.
— Тогда прекрати кусать палец!
Последовала короткая сбивчивая перепалка, в ходе которой выяснялось, способна ли Глория вообще составить свое мнение. Для Энтони было очень важно, чтобы жена громко высказалась по поводу случившейся прошлой ночью катастрофы. Ее молчание расценивалось как попытка возложить всю ответственность на него. Глория же, в свою очередь, не видела необходимости в словах, а создавшаяся ситуация просто требовала, чтобы она грызла палец, как нервное дитя.
— Нужно уладить с дедом это проклятое недоразумение, — заявил Энтони, стараясь скрыть растерянность за показной уверенностью. Новое, едва зародившееся чувство уважения выразилось словом «дед» вместо привычного «дедушка».
— Ничего не выйдет, — категорично заявила Глория. — Ни сейчас, ни потом. Он не простит тебя до конца жизни.
— Возможно, и не простит, — с несчастным видом согласился Энтони. — И все-таки можно попытаться как-то реабилитировать себя. Дать обещание исправиться, ну и все в таком роде…
— Он выглядит больным, — перебила Глория. — Весь мучнисто-бледный.
— Он и правда болен. Я же говорил об этом еще три месяца назад.
— Лучше бы он умер на прошлой неделе! — с обидой выпалила Глория. — Бесчувственный старый дурак!
Ни один из них даже не улыбнулся.
— Послушай, что я тебе скажу, — продолжила Глория уже спокойнее, — если еще раз замечу, что ты любезничаешь с другой женщиной, как вчера с Рейчел Барнс, я тебя брошу. Просто возьму и уйду, вот так! Не собираюсь терпеть подобные мерзости!
Энтони не на шутку струсил.
— Не говори глупости! — запротестовал он. — Ты же знаешь, для меня на свете не существует других женщин, кроме тебя. Просто не существует, милая…
Его попытка сыграть на струнах нежности бесславно провалилась — на переднем плане с новой силой обозначилась куда более серьезная угроза.
— А что, если поехать к нему, — рассуждал Энтони, — и покаяться, употребив подходящие цитаты из Библии? Якобы я слишком долго блуждал в потемках, встав на неправедный путь. И вот наконец прозрел и увидел свет… — Он оборвал свою речь и с капризным видом глянул на жену. — Интересно, как бы он поступил?
— Не знаю.
Глорию мучил вопрос, хватит ли у их гостей сообразительности и такта уехать сразу после завтрака.
Прошла неделя, а Энтони все никак не мог собраться с мужеством и нанести визит в Тэрритаун. Сама перспектива этого путешествия вызывала отвращение, и если бы не постоянное давление со стороны жены, он ни за что бы туда не поехал. Однако за последние три года ослабла не только его воля, но и способность сопротивляться настойчивым просьбам. Глория заставила мужа поехать в Тэрритаун, заявив, что вполне достаточно выждать неделю и дать время, чтобы гнев деда остыл. Ждать дольше — непростительная ошибка, которая даст старику лишний шанс укрепиться в своем враждебном чувстве к внуку.
Дрожа от страха, он пустился в путь… и зря потратил время. Адаму Пэтчу нездоровилось, о чем не преминул сообщить кипящий негодованием Шаттлуорт. Были даны четкие распоряжения никого не пускать к больному. Под мстительным взором бывшего лекаря, считавшего джин панацеей от всех бед, Энтони сдал позиции. Чуть ли не крадучись он шел к такси и только в поезде вновь обрел толику собственного достоинства, с мальчишеской радостью убегая к своим сказочным замкам, которые сулили утешение, по-прежнему сияя в воображении манящими высокими башнями.
Энтони вернулся в Мариэтту, где Глория встретила его презрительной насмешкой. Почему он не прорвался к деду силой? Она сама именно так бы и поступила.
Супруги стали обдумывать письмо к старику и после многочисленных поправок наконец написали и отправили адресату. В письме наряду с извинениями предпринимались нелепые попытки оправдаться. Ответа не последовало.
И вот наступил сентябрьский день, когда солнце чередуется с дождем. Только солнце больше не грело, а дождь не приносил свежести. В тот день супруги покинули серый дом, который видел расцвет их любви. Четыре дорожных сундука и три угрожающего вида корзины возвышались посреди пустой комнаты, где два года назад они предавались томной неге и мечтали, далекие от суеты окружающего мира и всем довольные. Комната откликнулась гулким эхом. Глория, одетая в новое коричневое платье, отороченное мехом, сидела на сундуке и молчала, а Энтони нервно расхаживал взад-вперед и курил в ожидании грузовика, который должен отвезти вещи в город.
— Что это? — требовательным голосом спросила Глория, указывая на альбомы, лежавшие поверх корзины.
— Моя старая коллекция марок, — робко признался Энтони. — Забыл упаковать.
— Энтони, но ведь глупо таскать их за собой.
— Ну, я их просматривал прошлой весной, когда мы уезжали из квартиры, и решил не сдавать на хранение.
— Неужели нельзя это продать? Или у нас мало хлама?
— Прости, — покорно откликнулся он.
К порогу с грохотом подкатил грузовик. Глория с вызовом погрозила пустым стенам кулачком.
— Как я рада, что уезжаю! — выкрикнула она. — Господи, как же я ненавижу этот дом!
