Рамон Перес де Айала - Хуан-Тигр

Карга, поглощенная своими страхами, которые внушает ей поезд, ничего не слышит. Эрминия с младенцем на руках замерла от ужаса, затаила дыхание. И в эту самую секунду Мини вдруг начинает реветь. Хуан-Тигр, сразу же забыв обо всем на свете, берет ребенка из рук матери. Он его баюкает и целует. Но Мини все равно ревет.

– Ах, постреленок! – шепчет Хуан-Тигр, склонившись над сыном. – Ну да, конечно, конечно… Мы тут мололи всякую чушь, а о тебе и забыли. Вы, сосунки, как часы. Ну да, да, теперь твой час. Конечно же, ты хочешь сосать. А дети, которые не ревут, они и не сосут. Сейчас-сейчас, мой светик!

Хуан-Тигр зажимает младенца под мышкой, словно пастух хлыст, а свободной рукой достает из корзинки спиртовку, кастрюльку и бутылочку с молоком, чтобы приготовить молочную смесь для рожка. Пока молоко подогревается, Хуан-Тигр время от времени рукой определяет температуру. И наконец он сам кормит Мини из соски, приняв свою обычную – смешную и трогательную – позу кормилицы, дающей младенцу грудь.

Моготе опять наглеет и начинает отпускать шуточки. Да и остальные пассажиры посмеиваются с ним заодно. Но Хуан-Тигр не обращает на них никакого внимания: его совершенно не волнует то, что происходит рядом. Сейчас для него в мире не существует никого, кроме собственного сына: вся жизнь для Хуана-Тигра умещается в этой крошечной и хрупкой жизни младенца.

А вот что касается Эрминии, она невероятно страдает, задыхаясь от непереносимого волнения.

Напряжение этой трагикомичной сцены не только не спадает, наоборот, все возрастает. Когда Мини насосался, Хуан-Тигр, сунув руку в пеленки, понимает, что младенец нуждается еще кое в чем. Продолжая оставаться безучастным к зрителям и зубоскалам, Хуан-Тигр разворачивает мокрые пеленки, снимает с ребенка испачканные подгузники и осторожно, с любовью вытирает его попку. – А потом проводит по ней, красной и воспалившейся, кисточкой в рисовой пудре. И наконец заворачивает младенца в чистые пеленки.

– Ну и ну! Виданое ли дело! – отзывается Моготе. – Чем только мужики не занимаются! Прямо диву даешься… Да разве настоящий мужик стал бы делать такое даже и со своим собственным ребенком? А уж тем более…

Незаконченная фраза повисает в воздухе. Эрминия, не выдержав, закрывает лицо платком и горько плачет, сотрясаясь от рыданий: кажется, будто это разбивается тонкий хрустальный стакан, осколки которого застревают в самом сердце… Хуан-Тигр, выходя из прострации, возвращается к действительности, хотя и продолжает смотреть неподвижным, все еще отчужденным взглядом, в его ушах отчетливо звенит эхо последних слов Моготе: «…Даже со своим собственным ребенком. А уж тем более…»

Хуан-Тигр бережно кладет младенца на колени Карге.

Потом берет Моготе за запястье и подносит его руку к своему носу, словно собираясь ее понюхать.

– Вот он, мой нос. Схватись за него. Хватай сильнее, черт тебя побери, сильнее, – глухо приказывает Хуан-Тигр. – Попробуй за него дернуть. Попробуй его вырвать. Ну, сильнее! Еще сильнее! Ну как, получилось? Так это мой нос, правда? Ну так вот и мой ребенок – он такой же мой, как и этот нос. А теперь тебя, сукиного сына, я сброшу под поезд.

Сказав это, Хуан-Тигр, подхватив Моготе, поднимает его на воздух: он толстый, но легкий, как перина. Держа виноторговца на весу, Хуан-Тигр пытается открыть дверцу купе. Женщины кричат. К Хуану-Тигру бросаются пассажиры. Один из них (тот самый, с туповатым лицом тяжелоатлета), успев перехватить Моготе, спасает его от участи быть низвергнутым в мрачный Аид. Все опять рассаживаются по местам.

– Господа… – говорит один из пассажиров, поднимая бурдюк с вином. – Что было, то было. Наша жизнь такая короткая, и поэтому… Пожмите друг другу руки, чтобы не осталось никаких обид. И выпьем по глотку за здоровье присутствующих.

Хуан-Тигр благородно протягивает руку первым:

– Прости меня, Моготе. Уж и не знаю, как это так получилось, что я потерял голову, – то ли я в этом виноват, то ли ты. Главное, что я ее потерял. Я хотел наказать тебя, а оскорбил твою мать. Прости меня, Моготе. А что до того, чтобы швырнуть тебя в окошко, то тут, думаю, с тобой не случилось бы ничего страшного: ведь поезд еле-еле тащится. Так что ты сразу бы и нагнал его, чуть-чуть пробежавшись, хоть ты и такой толстый.

– Ладно, прощаю, – проворчал Моготе. – Вот только больно вы нетерпеливый и не понимаете дружеских шуток. Хотя вы и сами виноваты: глядя на вас, поневоле засмеешься… Но одно дело – пошутить на словах, и совсем другое – на деле. Ну ладно, давайте выпьем. За всех вас.

Глухая ночь. Поезд, грохоча и покачиваясь, едет по полям Леона. Безупречно плоская равнина накрыта сверху черным, словно смоляным, куполом, заслоняющим горизонт. Прозрачное, выпуклое и твердое небо похоже на шаровидную стеклянную колбу. Бесчисленные капельки влаги скользят по стеклу: это, дрожа, мигают звезды. Красные искры, высекаемые колесами поезда, летят, летят, летят, исчезая в пространстве…

– Души чистилища! – вздыхает Карга.

Раздается мучительно долгий свисток, будто стонет душа, страдающая в адских мучениях.

Куда несется этот поезд, затерянный в ночи?

Пассажиры укладываются спать. Одной рукой Хуан-Тигр прижимает к себе жену, склонившуюся к его груди, а другой – ребенка. Все уже уснули. Моготе храпит. «Как будто конь ржет», – думает, усмехаясь, Хуан-Тигр.

Сам он не спит. Ощущая себя беспредельной, его душа проникает теперь в глубины мироздания, растворяется в нем. Его пробирает священный трепет проникновения в космическое сознание. Хуан-Тигр возбужден: его обуревают, его возбуждают чувства и мысли, которые невозможно выразить словами. Подчиняясь упрямому и своевольному ритму стучащих колес, Хуан-Тигр начинает замечать, что его чувства и мысли становятся такими же своевольными. Теперь их все труднее и труднее передавать словами, разве что слова эти будут очень приблизительными: они, эти чувства и мысли, совершенно невыразимы. Что ж, о душевных состояниях можно говорить только очень приблизительно, то есть отдаленно, намеками, поэтическими образами.

О наш Отец, который в небесах!О мой сынок, в моих руках лежащий!Жена моя! Ты, ты всегда со мной,Всегда во мне… Друг в друге растворившисьДушой и телом, оба в нашем сыне!О Мини, наш сынок!О наш Отец, Отец, Отец Небесный!Отец, Отец, куда же мы идем?О жизнь, о жизнь! А эта ночь, а ночь —Она, как бездна черная,Огромна.А поезд, поезд, он бежит в ночи!А поезд – он теряется во мраке!О жизнь, о жизнь! Куда несешься ты,Куда же катишь ты речные воды?Бежишь вслепую, унося меняВсе дальше, дальше, но, увы, не знаешь,Что путь твой в небесах давно рассчитан,Что Бог определил и твой маршрут.О наш Отец, который в небесах!О эти звезды без конца и края!Какой же смысл, миллионы летПрожить, коль вы, как люди, смертны?Как я и как Эрминия моя, как мой сынок —Мой драгоценный Мини?!О наш Отец, который в небесах!О мой сынок, ты спишь, к груди прижавшись…Кто ты, кто ты? Ты – новая волна,Что, пенясь, заполняет реку жизни,Предвечной жизни… Жизнь, о жизнь моя!Да, я тебе дал жизнь, но и ее когда-тоМне тоже дали. Кто мы? И откуда? Куда идем?Как тихо, тихо, тихо на земле – и вдруг я слышуЭтот страшный грохот: то этой жизни бурный водопадГремит, шумит – и исчезает в бездне…И только эхо слышно среди скал…Отец, Отец, чего же я боюсь?О, как мне страшно, страшно, страшно, страшно…О мой сынок, в моих руках лежащий!Ты – язычок небесного огня,Ты только искра, искра этой жизни,Ты легок, как дыхание, как пух:Едва вздохнешь – и эта жизнь погаснет.Отец Небесный, сохрани его:Пусть будет он здоров —Здоров душой и телом.Но если вдруг не станет он сильным,Но если вдруг не станет он и добрым…О Боже, Боже, сохрани его…Жить невозможно, если не страдать:Покаявшись, мы обретаем правду,И боль весельем обернется вновь,А безобразие порождает жаждуСоздать прекрасное… Да и зачем нам знать,Откуда и куда идем мы? НикогдаНам не узнать, зачем и почему…Лишь Ты, Отец наш, знаешь обо всем,Лишь Ты Один – источник этой жизни,Ее родник… А наша жизнь – река,Которая то плачет, то смеется…Священный дар великолепной жизни!Жить, только жить – какое наслажденье!Жить, только жить – какое это счастье!Жить, только жить – какая это мука!Страдать… И быть счастливым… Это – жизнь.Все, все проходит – радости и муки.Да, все течет, все исчезает в бездне.Жить. Или спать. Ну да, ведь жизнь есть сон.Нет, сны не снятся нам: себе мы сами снимся.Весь мир – ведь это только сон,Который снится. Но не нам, а Богу.Сон о любви. Сон – из одной любви.Любовь, любовь – возвышенная тайна…О мой сынок, в моих руках лежащий!Моя жена – всегда, всегда во мне!О наш Отец, который в небесах!

Последний аккорд