Симона Бовуар - Все люди смертны
— Когда вы дадите ответ? — спросила она.
Я колебался. Я хотел сказать: «Завтра», чтобы снова ее увидать, но я этого не сделал; ведь, когда она была рядом со мной, говорил и действовал именно я, я сам, а я знал, что мне будет стыдно, если я воспользуюсь ситуацией для удовлетворения своих желаний.
— Сию минуту, — сказал я. — Будьте любезны немного подождать.
Когда я вернулся к Марианне, в руках у меня был вексель; я протянул ей бумагу, и кровь бросилась ей в лицо.
— Да тут целое состояние! — воскликнула она.
— Это не все мое состояние.
— Но все же немалая его часть…
— Разве вы не сказали мне, что вам потребуется много денег?
Она посмотрела на бумагу, затем мне в лицо:
— Я не понимаю.
— Вы и не можете понять всего.
Она продолжала в оцепенении стоять передо мной. Я заметил:
— Уже поздно. Вам пора возвращаться. Нам нечего больше сказать друг другу.
— У меня есть еще одна просьба к вам, — медленно проговорила она.
— Вы ненасытны.
— Ни друзья мои, ни я не очень сведущи в делах. Мне кажется, у вас есть опыт обращения с финансами. Помогите мне организовать наш университет.
— Вы просите меня об этом в своих интересах или в моих?
Она показалась растерянной.
— И в моих, и в ваших, — отвечала она.
— А чего больше?
Она замялась, но она так любила жизнь, что доверяла истине.
— Я думаю, что в день, когда вы решитесь выйти из вашей скорлупы, многое для вас изменится…
— Почему я интересую вас? — допытывался я.
— Вам непонятно, что вызывает интерес к вам?
Мы молча стояли друг против друга.
— Я подумаю, — ответил я, — и дам вам мой ответ.
— Мой адрес: улица Сизо, двенадцать. Сейчас я живу там. — Она протянула мне руку. — Спасибо.
— Улица Сизо, двенадцать, — повторил я. — Это вам спасибо.
Она села в коляску, колеса зашуршали по гравию. Обхватив руками ствол старой липы, я прижимался к шершавой коре. Неужели я снова живу? — подумал я с надеждой и тревогой.
В дверь постучали, и вошла Марианна; она подошла к моему письменному столу.
— Все еще за работой? — спросила она.
Я улыбнулся:
— Как видите.
— Похоже, вы за весь день не отошли от стола.
Я что-то пробормотал.
— И конечно, забыли позавтракать! Так вы подорвете свое здоровье.
Она озабоченно смотрела на меня, и мне стало стыдно: не есть, не спать, отдать почти все свое состояние и время — для меня и для нее означало разные вещи, я лгал ей.
— Если бы я не пришла, вы просидели бы за работой всю ночь, — заметила она.
— Когда я не работаю, меня одолевает скука, — ответил я.
Она засмеялась:
— Не пытайтесь оправдаться. — Она отодвинула ворох лежащих передо мной бумаг. — Довольно. Вам теперь следует пообедать.
Я с сожалением обвел взглядом заваленный документами стол, наглухо завешенные плотными шторами окна и толстые стены: мой парижский дом превратился в центр разработки плана будущего университета; передо мной стояли четкие задачи, и мне было хорошо в моем кабинете; пока я был тут, мне и в голову не приходило покидать его: а зачем?..
— Куда бы мне пойти? — спросил я.
— Возможностей много…
У меня вырвалось:
— Отобедайте со мной.
— Меня ждет Софи, — в раздумье сказала она.
— Пусть подождет.
Она взглянула на меня; на губах ее мелькнула улыбка, и она кокетливо спросила:
— А это в самом деле доставило бы вам удовольствие?
Я пожал плечами; я желал ее присутствия, просто чтобы убить время и чувствовать себя живым, — как я мог ей это объяснить? Слова подведут меня: они скажут либо слишком много, либо недостаточно. Мне хотелось быть с ней чистосердечным, но чистосердечие было для меня непозволительно. Я коротко ответил:
— Конечно.
Она была несколько разочарована, но все же приняла решение:
— Ну так ведите меня в новый кабачок, о котором все говорят; похоже, там можно славно пообедать.
— К Дагорно?
— Ну да.
Глаза ее блестели: она всегда знала, куда идти и что делать, у нее всегда были неутоленные желания и любопытство, и, если бы я мог всю жизнь следовать за ней, я больше не был бы себе в тягость. Мы вышли на улицу, и я спросил:
— Пойдем пешком?
— Непременно, — сказала она. — Так чудно светит луна.
— Вы любите лунный свет, — вздохнул я с сожалением.
— А вы разве нет?
— Я ненавижу луну.
Она засмеялась:
— Ваши чувства всегда чрезмерны.
— Когда мы умрем, она будет все так же ухмыляться в небе, — ответил я.
— Я не завидую ей, — сказала Марианна, — я не боюсь смерти.
— Неужели? Если бы вам объявили, что вы умрете сию минуту, вам не стало бы страшно?
— Что ж, я покорно приму смерть, когда придет мой срок.
Она шла быстрым шагом, жадно впитывая свежесть ночи глазами, ушами и всеми порами своей молодой кожи.
— Как вы любите жизнь!
— Да, люблю.
— Вам не доводилось быть несчастной?
— Доводилось. Но и это тоже жизнь.
— Я хотел бы задать вам один вопрос.
— Так задайте.
— Любили ли вы?
Она ответила мгновенно:
— Нет.
— Но вы страстная натура.
— Вы правы, — отвечала она. — Люди кажутся мне чуть теплыми, безразличными: они не живут…
Я почувствовал легкий укол в сердце:
— Ну так и я не живу.
— Вы однажды мне это говорили, — ответила она. — Но тут вы неправы, не совсем правы. Вы чрезмерны как в добрых, так и в злых чувствах; не признавать середины — это и значит жить. — Она взглянула на меня. — Причина вашей злости — протест.
— Вы не знаете меня, — сухо сказал я.
Она покраснела, и мы молча дошли до дверей заведения Дагорно. Мы спустились по лестнице в просторную залу с черными от копоти сводами; подавальщики в ярких колпаках сновали между столами, за которыми сидели шумные компании. Мы заняли столик в глубине зала, и я заказал ужин. Когда официант подал закуску и поставил передо мной небольшой кувшин розового вина, Марианна спросила:
— Почему вас злит, когда вы воображаете, что я думаю о вас хорошо?
— Я кажусь себе самозванцем.
— Вы щедро дарите нашему предприятию время, деньги и силы, разве не так?
— Мне это ничего не стоит, — ответил я.
— Вот истинное великодушие: вы отдаете все — и это кажется вам пустяком!
Я наполнил наши стаканы:
— Вы забыли недавние события?
— Нет, — отвечала она. — Но вы изменились.
— Люди никогда не меняются.
— Нет, я в это не верю. Если б люди не были способны меняться, все наши старания были бы бесполезны, — с живостью сказала она. Она посмотрела на меня. — Я уверена, что теперь вы не стали бы развлекаться, толкая человека к самоубийству.
— Вы правы… — пробормотал я.
— Вот видите!
Она поднесла ко рту кусочек пирога; она ела с сосредоточенностью дикого зверя и, несмотря на выверенную грацию движений, казалась волчицей, принявшей облик женщины; зубы ее хищно поблескивали. Как объяснить ей? Роль злодея меня больше не забавляла, но я не стал лучше: не добрый и не злой, не скупой и не щедрый. Она улыбнулась мне:
— Мне нравится здесь. А вам?
В другом конце зала пела молодая женщина, аккомпанируя себе на виоле; посетители дружно подхватывали припев. Мне всегда были ненавистны скопления народу, людской гам и взрывы хохота. Но Марианна улыбалась, и сейчас я не мог ненавидеть то, что рождало на ее губах эту улыбку.
— Мне тоже.
— Но вы совсем не едите, — упрекнула она меня. — Вы переутомили себя работой и потеряли аппетит.
— Вовсе нет.
Я переложил кусок пирога себе на тарелку. Мужчины вокруг меня ели и пили, и женщины улыбались им. Я тоже ел и пил, и мне улыбалась женщина. Теплая волна подкатила к моему сердцу. Можно подумать, я такой же, как они.
— У нее красивый голос, — сказала Марианна.
Музыкантша подошла к нашему столику; она пела, весело поглядывая на Марианну. Она сделала знак, и все запели вместе с ней. Чистый голос Марианны смешался с другими голосами, и она наклонилась ко мне:
— Пойте со всеми.
Что-то похожее на стыд сдавило мне горло: я никогда в жизни не пел с ними! Я оглядел залу. Они улыбались своим женщинам, они пели, и сердца их пылали; и в моем сердце тоже вспыхнул огонь. Пока он горел, ни прошлое, ни будущее не имело значения: какая разница, умрешь ты завтра, через сотню лет или не умрешь никогда? Один и тот же огонь. Я подумал: я живой человек, я такой же, как они.
И я запел с ними.
Это не так, думал я. Я не такой, как они… Наполовину укрывшись за колонной, я смотрел, как они танцевали. Вердье сжимал руку Марианны, иногда их тела соприкасались, он вдыхал ее запах; на ней было длинное синее платье с глубоким декольте, и мне хотелось стиснуть это хрупкое тело, но я стоял в оцепенении. Ваше тело не такое, как у других. Мои руки и губы давно окаменели, я не мог прикасаться к ней; я не мог смеяться, как они, с таким же спокойным вожделением. Они были одной породы с ней, и мне нечего было тут делать. Я направился к выходу, и, когда я был уже в дверях, голос Марианны настиг меня:
