Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
И началась борьба великодушия. Спустя несколько дней Паскаль сумел доказать Клотильде всю жестокость ее слов: «Я отказываюсь!» — на письме Максима, и она написала бабушке, чтобы подробно объяснить свой отказ. Но она по-прежнему не хотела покидать Сулейяду. Паскаль стал невероятно скуп, стараясь как можно реже прибегать к деньгам, вырученным за драгоценности, она же превзошла его и ела сухой хлеб, не переставая при этом весело смеяться. Однажды утром он застал ее, когда она давала Мартине советы, как экономнее вести хозяйство. Раз десять в день она внимательно вглядывалась в Паскаля, бросалась ему на шею, покрывала поцелуями, чтобы отвлечь его от страшной мысли о разлуке, которую постоянно читала в его глазах. Вскоре у нее появился другой довод против отъезда. Как-то вечером после обеда у доктора началось сердцебиение, он был близок к обмороку. Это его удивило; раньше он не страдал болезнью сердца и потому решил, что виною всему нервное расстройство. С тех пор как Паскаль отдался радостям любви, он стал чувствовать себя хуже, испытывал странное ощущение, будто что-то хрупкое разбилось у него внутри. Клотильда сразу взволновалась, засуетилась. Ну, вот он наконец перестанет говорить об ее отъезде? Если любимый человек болен, надо быть возле него, ухаживать за ним!
Теперь война между ними уже не прекращалась. Это была беспрерывная борьба нежности, самопожертвования ради одной цели — сделать другого счастливым. Чем больше убеждался Паскаль в доброте и любви к нему Клотильды, тем сильнее терзала его мысль о разлуке, и вместе с тем он понимал, что необходимость ее возрастает с каждым днем. Сам он уже принял твердое решение, но волновался, не зная, как заставить Клотильду согласиться на отъезд. Перед ним возникала сцена ее отчаяния и слез: как вести себя, что ей сказать? Где взять силы, чтобы обнять друг друга в последний раз и разлучиться навсегда? Время шло, а он ничего не мог придумать, и вечером он называл себя трусом, когда, потушив свечу, Клотильда вновь обвивала его своими прохладными руками, счастливая, ликующая от сознания одержанной победы.
Зачастую она шутила, и в ее голосе сквозило тонкое лукавство.
— Учитель, ты такой добрый, ты не отошлешь меня.
Но это его сердило, и, хмурясь, он взволнованно возражал:
— Нет, нет, не говори о моей доброте!.. Будь я действительно добр, ты давно переехала бы к Максиму, жила бы у него в довольстве, почете и впереди у тебя было бы прекрасное, спокойное будущее, а вместо этого ты продолжаешь жить здесь в бедности, терпя оскорбления, без всякой надежды на будущее, в печальном обществе такого старого безумца, как я!.. Нет, я просто трус и бессовестный человек!
Она не давала ему договорить. Он и в самом деле расплачивался за свою доброту, порождаемую любовью к жизни, ту безграничную доброту, которую расточал на все и вся, непрестанно заботясь о всеобщем благе. Не по своей ли доброте он желал счастья Клотильде ценой своего собственного? Он испытывал потребность в самопожертвовании и знал, что пойдет на него, бесстрашно, героически. Но подобно несчастным, которые решают покончить с собой, он ждал удобного случая, минуты и предлога, чтобы собравшись с духом осуществить свое намерение.
Однажды утром Клотильда вошла в кабинет и была поражена, увидев, что Паскаль, вставший в семь часов утра, сидит за письменным столом. Уже давно он не раскрывал книги, не брал в руки пера.
— Вот как! Ты работаешь?
Не поднимая головы, видимо, поглощенный своими мыслями, он ответил:
— Да, над генеалогическим древом, в которое я еще не внес новых данных.
Она постояла несколько минут сзади него, смотря, как он пишет. Паскаль дополнял записи о тете Диде, дяде Маккаре и маленьком Шарле, описывал их смерть, проставлял даты. Он продолжал сидеть, не оборачиваясь, словно не замечал, что она пришла и ждет, как всегда по утрам, поцелуев и шуток; при виде этого Клотильда подошла к окну, затем вернулась обратно, не зная, чем заняться.
— Итак, ты всерьез начал работать?
— Конечно, ты же знаешь, мне следовало отметить еще месяц тому назад все эти смерти. У меня тут уйма дела!
Она пристально, вопрошающе смотрела ему в глаза, как бы ища в них ответа.
— Хорошо, давай работать… Если я могу разыскать что-нибудь или переписать, поручи это мне!
Отныне он, казалось, с головой ушел в работу. Впрочем, такова была одна из его теорий: полный покой вреден, нельзя предписывать его даже очень переутомленным людям. Человек живет только благодаря взаимодействию с окружающей его внешней средой; получаемые извне ощущения преобразуются им в действия, мысли, поступки; следовательно, если при наличии полного покоя человек продолжает получать ощущения, не осваивая их и не передавая вовне преобразованными, они излишне обременяют его, и это ведет к болезни и неизбежной потере равновесия. Доктор убедился на собственном опыте, что работа лучший регулятор жизни. Даже когда ему бывало не по себе, он все же садился за письменный стол и вновь обретал работоспособность. Особенно хорошо он чувствовал себя, когда ему удавалось выполнить намеченный урок, но столько-то страниц утром в одни и те же часы; и он говорил, что этот урок подобен шесту канатоходца, ибо дает ему устойчивость среди повседневных неприятностей, приступов малодушия и ошибок. Вот почему он считал леность и праздность двух последних месяцев единственной причиной сердцебиения, от которого порой задыхался. Если он хочет излечиться — ему надо лишь снова приняться за свой основной труд.
С лихорадочным, преувеличенным воодушевлением Паскаль часами развивал, объяснял эти теории Клотильде. Казалось, он вновь охвачен любовью к науке, которая целиком поглощала его до взрыва страсти к Клотильде. Он без устали повторял ей, что ему предстоит еще очень многое сделать и он не может оставить незавершенным труд всей своей жизни, если хочет возвести это прочное и величественное здание. Видимо, его снова снедало беспокойство. По двадцать раз на дню он открывал большой шкаф, доставал с верхней полки папки и пополнял их новыми данными. Его воззрения на наследственность менялись, и он решил вновь все пересмотреть, переделать и вывести из естественной и социальной истории своей семьи широкие обобщения, закон развития, применимый ко всему человечеству. Одновременно он вернулся к своему способу лечения — подкожным впрыскиваниям, стремясь расширить их применение: это было смутное предвидение новой терапии, неясная, еще не разработанная теория о благотворном, возрождающем влиянии труда, родившаяся на основании убеждения и личного опыта.
Теперь, садясь за письменный стол, Паскаль всякий раз жаловался:
— У меня не хватит времени! Жизнь слишком коротка!
Можно было подумать, что он не хочет терять ни минуты. Однажды утром он вдруг поднял голову и сказал своей подруге, которая переписывала что-то, сидя рядом с ним:
— Послушай, Клотильда… Если я умру…
— Что за мысли! — испуганно запротестовала она.
— Если я умру, — слушай меня внимательно… Ты тотчас же запрешь все двери. Мои папки оставишь у себя, только у себя. Когда же приведешь в порядок остальные рукописи, ты передашь их Рамону… Слышишь? Такова моя последняя воля.
Но она перебила его, отказалась выслушать.
— Нет, нет, не говори глупостей!
— Клотильда, поклянись, что ты сохранишь папки, а остальные бумаги вручишь Рамону.
Наконец она стала серьезной и, обливаясь слезами, дала требуемую клятву. Взволнованный Паскаль обнял ее, осыпая ласками, как будто его сердце вновь раскрылось навстречу ей. Успокоившись, он рассказал о своих опасениях. Они опять возобновились, с тех пор как он взялся за работу, поэтому он был постоянно начеку, ему казалось, что Мартина бродит возле шкафа. Разве враги не могли воспользоваться слепым благочестием этой женщины и толкнуть ее на дурной поступок, уверив, что таким образом она спасет душу хозяина? Его уже давно мучили эти подозрения! Под угрозой близкого одиночества он снова испытал страдания ученого, за которым неотступно следят, которого преследуют близкие в его же доме, посягая на самое дорогое — на творения его разума.
Однажды вечером, когда он говорил об этом с Клотильдой, у него вырвалось:
— Понимаешь, когда тебя здесь не будет…
Она вся побелела и, видя, что он задрожал и умолк, воскликнула:
— О учитель, учитель, ты не переставая думаешь об этом ужасе! Я вижу это по твоим глазам, — ты что-то скрываешь, что-то таишь от меня… Но если я уеду, а ты умрешь, здесь же никого не будет, чтобы спасти твой труд?
Решив, что она освоилась с мыслью об отъезде, он пересилил себя и весело ответил:
— Неужели ты думаешь, что я позволю себе умереть, не повидавшись с тобой? Я напишу тебе, черт побери! И ты вернешься, чтобы закрыть мне глаза!
Она упала на стул и зарыдала.
— Боже мой, да разве это возможно?! Ты хочешь, чтобы завтра же меня здесь не было, а ведь мы не расстаемся ни на минуту, живем душа в душу! И, однако, если бы у нас был ребенок…
