Виллем Элсхот - Избранное

— В адресной книге вы этого не найдете, Лаарманс. Поищите в молитвеннике, а не то узнайте у какого-нибудь священника. Или, еще лучше, расспросите церковного сторожа — он сведущ в этом ничуть не хуже, а со священником больше мороки — расспрашивая его, не станешь ведь совать ему сигару. Итак, «душераздирающий „Dies Irae“ (или, смотря по обстоятельствам, „Реквием“ или „Кирие элейсон“[29] — не забудьте это выяснить, но эпитет „душераздирающий“ надо оставить) смягчает в сердцах горюющих их земную скорбь, напоминая им, что покойник продолжает жить, а всем живым предстоит умереть. Пропасть между тем, кто лежит в гробу, и теми, кто стоит вокруг гроба, уже ощущается не столь остро благодаря таинству возношения святых даров. Нет такого горя, которое не исцеляла бы манна поры в бесконечную справедливость и милосердие господа бога». Но как нам теперь перейти от этого к Кортхалсу? «Проводы дорогого усопшего к мосту вечного упокоения должны осуществляться любовно, заботливо, с соблюдением всех деталей ритуала, освященного церковным законом и вековыми традициями. Но именно тут, когда больше всего нужны спокойствие и четкость, нас нередко полностью оставляет присутствие духа. Подавленные горем, мы в мыслях то и дело возвращаемся к одру, где покоится существо, оторванное смертью от наших любящих сердец, и мы просто не в состоянии помнить о бесчисленных мелочах, из которых, однако, ни одной нельзя пренебречь».

Боорман перестал диктовать, потому что вдруг раздался звонок и я пошел открыть парадную дверь.

Это был мастер Лауверэйсен в цилиндре и в парадном костюме, с ленточкой в петлице — примерно в том виде, в каком мы запечатлели его на фотографии.

Здороваясь с ним, и радушно назвал его по имени, после чего он отважился войти в коридор, куда выходили двери наших комнат, и на мой вопрос, какому счастливому случаю мы обязаны его посещением, он ответил встречным вопросом, дома ли хозяин.

История с Уилкинсоном научила меня осторожности, так что я попросил его немного подождать. А я, мол, тем временем выясню это по телефону и сразу же дам ему ответ.

— Это, конечно, кто-то из Лауверэйсенов? — спросил Боорман.

— Кузнечных дел мастер собственной персоной, — тихо сказал я. — Он спрашивает, дома ли вы.

— Сразу же впустите его ко мне, — распорядился Боорман, — потому что официально нам еще не известно, что он хочет аннулировать заказ.

Я пошел за кузнецом и привел его в контору, где его с необыкновенным радушием приветствовал Боорман: он тотчас же вскочил, сердечно пожал ему руку, усадил его в наше лучшее кресло и сунул ему под нос коробку с сигарами.

— Большое спасибо, сударь, — сказал кузнец, — но я пришел, собственно говоря, потому…

— Сначала возьмите сигару, мастер Лауверэйсен, — решительно проговорил Боорман. — Я вижу, что вы пришли, и, поверьте, очень этому рад. Закуривайте, сигары чудесные. Это еще остаток от выплаты натурой, но с кухонными лифтами так дело не пойдет.

Кузнечных дел мастер все еще колебался. Он, несомненно, опасался, что сигара помешает ему высказать все, что он хотел, но и не решался заявить, что вообще не курит.

— Не заставляйте себя упрашивать, чудак вы эдакий! — сказал мой патрон. — Не могу же я разговаривать с человеком, отвергающим трубку мира.

Он сам обрезал кончик сигары, сунул ее в руку кузнецу и зажег спичку.

— Как поживает ваша сестра? — спросил он, когда наш посетитель начал попыхивать сигарой. — Не лучше ли у нее сегодня с ногой?

— Куда там, сударь, — ответил кузнец, — она уже столько лет с этим возится. Сегодня похуже, завтра опять получше, а проходить не проходит. Я хотел вас спросить…

— Вы тоже возьмите сигару, Лаарманс, — сказал Боорман. — Знаете, что я думаю? Ваша сестра должна бросить эту мазь и некоторое время отдохнуть на лоне природы.

— Нельзя, работа не позволяет, — покачав головой, сказал Лауверэйсен.

— Тогда она, во всяком случае, должна посоветоваться с хорошим специалистом, — решительно заявил Боорман.

— Я ей это передам, — пообещал кузнец. — Я пришел, сударь, — снова начал он, — для того, чтобы…

— Заказать дополнительное число экземпляров, — догадался Боорман. — Слишком поздно, мастер Лауверэйсен. Я был бы рад пойти навстречу вам и вашей сестре, но теперь я ни за какие деньги не мог бы отпечатать для вас экземпляры сверх заказанного количества, потому что бумага уже доставлена и объем тиража бесповоротно определен.

Кузнец слегка побледнел и горько улыбнулся. Чуть погодя, глядя куда-то в сторону, он спросил:

— Тогда, конечно, уже слишком поздно и для того, чтобы… напечатать несколько меньше?

Он хотел сказать «совсем не печатать», но не решился произнести эти слова. Не успел Боорман ответить, как снова раздался звонок, и я открыл дверь Пиперсу, который сразу же осведомился, «удалось ли мне обнаружить еще парочку». Догадываясь, что он имеет в виду рояли, я ничего не ответил и в свою очередь спросил, что ему надо, добавив, что господин Боорман в данный момент беседует с клиентом.

— А вы ему только скажите, что у меня в кармане снимки кузницы, — посоветовал этот омерзительный тип, — и он сразу же выскочит, вот увидите.

Пиперс оказался прав, хозяин велел мне немедленно впустить его.

— Какое счастливое совпадение: пришел фотограф! — сказал кузнецу Боорман. — Вы сможете еще посмотреть снимки, перед тем как пойдете домой.

Пиперс вручил ему конверт, откуда Боорман нетерпеливо вытащил пробные отпечатки.

— Вот ваша сестра, господин Лауверэйсен. Посмотрите, как хорошо она получилась. И какое волевое лицо, сударь! Поразительно, что она смогла так долго позировать. А вот во весь рост! Тоже хорошо. Пожалуй, даже лучше, чем сидя. А вот диплом. Вот, вы только посмотрите, как четко получилось! Здесь текст читается лучше, чем в оригинале! А вот сам мастер Лауверэйсен. Чрезвычайно удачный снимок! У вас тут даже более внушительный вид, чем в жизни. Вы молодчина, господин Пиперс, и большое вам спасибо за то, что вы так быстро справились с этой работой!

Пиперс ушел, а Боорман пустил остальные фотографии по кругу. Кузнец взглянул на себя с выражением, близким к презрению, а затем, протянув мне свой портрет, удрученно уронил руки на колени.

— Сестра еще раз обдумала это дело, — сказал он после короткого раздумья, — и, если можно, она хотела бы получить немного меньше экземпляров.

— Как жаль, что она вчера не сказала мне об этом! — проговорил Боорман. — Тогда я еще мог бы это уладить. Я затратил поистине нечеловеческие усилия, чтобы обеспечить выполнение ее заказа, и в конце концов мне это удалось. Но теперь я уже ничего не могу изменить, господин Лауверэйсен.

— Конечно, нет, — согласился кузнец. — В таких делах никогда ничего не изменишь. Я ей так и сказал сегодня утром, что ходить к вам бесполезно, но я, видите ли, во что бы то ни стало должен был пойти, потому что из-за своих волнений она лишилась сна. А уж теперь я и не знаю, как она будет спать. И ради этого мне пришлось наряжаться и потерять пол-утра, — заключил он, бросив мрачный взгляд на свой пиджак.

Поднявшись с кресла, он нахлобучил на себя цилиндр так, словно этот головной убор надоел ему до смерти, и, молча кивнув нам на прощание, вышел из конторы.

По знаку Боормана я проводил его до двери и распахнул ее перед ним со всем почтением, которое мне внушала его скорбь. Когда он стал спускаться по лестнице, мы снова переглянулись и прекрасно друг друга поняли. Мне показалось, что он еще что-то хотел сказать, но он только пожал плечами и пошел своей дорогой.

— Что же нам теперь делать? — спросил Боорман, когда я вернулся. — Обрубить себе руки? Разве у нас благотворительное учреждение? Как должны были поступить Майер и Страусс, когда торговка креветками перестала платить? Списать меховое манто? Или совсем прикрыть лапочку? Нет, Лаарманс, мы должны доставить им «Всемирное Обозрение», а не то отказаться от всего на свете и уйти в монастырь. Конечно, сто тысяч — это много, очень много, гораздо больше, чем они сами думают. Цифру легко назвать, но когда перед тобой лежит весь тираж, это уже нечто совсем другое. Однако я должен доставить эти журналы, коль скоро контракт подписан. И каждый месяц вы будете ходить к Лауверэйсенам за взносами. Для вас это будет хорошей школой, потому что взимать взносы тяжко и неприятно. С каждым месяцем вам будет все тяжелее, и вы будете часами простаивать за углом, не отваживаясь войти. Пока наконец вы не осознаете, что это ваш долг. А долг не всегда бывает легким, Лаарманс. Подумайте, каково приходится несчастным судебным исполнителям или палачу. А теперь еще раз прочтите мне последнюю фразу в статье о Кортхалсе.

— «Подавленные горем, мы в мыслях то и дело возвращаемся к одру, где покоится существо, оторванное смертью от наших любящих сердец, и мы просто не в состоянии помнить о бесчисленных мелочах, из которых, однако, ни одной нельзя пренебречь…»