Николай Чебаевский - Если любишь
Вот оно что! Значит, не старческое чудачество эти пешие прогулки!
Дина смотрела теперь на Трофима Егоровича во все глаза. Словно другой человек оказался вдруг перед ней. Раньше был добрый, отзывчивый старичок. А теперь открылось: доброта это не просто от природы. Она выражение силы, несгибаемости старого, закаленного коммуниста. И не только душевная отзывчивость, а высокая честь партийная не позволяла ему пройти мимо, если мог кому-то помочь, сделать что-нибудь полезное.
Что это было именно так, Дина вскоре убедилась еще раз.
На выезде с проселка на тракт в глубоком кювете сидел грузовик-порожняк. Шофер безжалостно рвал машину, пытаясь, выехать вперед или спятиться назад, но колеса грузовика лишь больше увязали в грязи.
— Заглуши мотор, сцепление сожжешь! — сердито крикнул Трофим Егорович. — Чуешь, как воняет горелым?
— Леший знает, чем тут воняет, — зло отозвался шофер, сбрасывая, однако, газ. — Из-за какой-то плевой ямки машину гробишь, а начальству — чихать.
— Не знаю, как оно, начальство, а вот ты чихать горазд, — усмехнулся Трофим Егорович.
— При чем тут я?
Трофим Егорович не ответил ему, а повернулся к Дине и, как бы продолжая их дорожный разговор, сказал:
— Видишь, какие тюхи-пентюхи бывают? Засыпать бы эту ямку, две-три машины гальки привез — и все дело. Так нет, ждет руководящего указания.
— А как иначе? Будет наряд, оформят путевой лист — хоть сто машин привезу. А нет — не моя забота.
— То-то и оно — не твоя. Была бы твоя, не поехал бы порожняком, а попутно галькой загрузился.
— Еще чего! Я загружусь, яму завалю, а другие с песнями кататься будут?
— Та-ак… — Глаза Трофима Егоровича сделались колючими. — Для других ты, значит, пальцем не согласен пошевелить? А ежели эти «другие» яму засыплют — ездить будешь?
— Да я что… — заюлил шофер. — Попутно и я бы привез… Только если и другие…
Подошла еще машина. Вел ее Степан. Он выскочил из кабины, ни слова не говоря взял на буксир застрявший грузовик, выдернул на сухое место. И, словно догадавшись, о чем шла речь, сказал потом:
— Вот что, Гошка, давай-ка завтра подбросим гальки, завалим к дьяволу эту грязюку…
— Слышишь, а? — обрадованно подмигнул Трофим Егорович Дине. — Это тебе не тюха-пентюха, который за другого переработать боится! — И, обращаясь уже к Степану, сказал по-отцовски тепло: — Так всегда живи, парень! Одну да другую яму у себя на пути заровняешь — дорога для всех легше будет. А галькой нагрузиться мостовики помогут. У них там экскаватор, долго ли ковшик зачерпнуть. Я вот зайду, договорюсь…
— Держи карман шире! — хмыкнул Гошка. — Для них эта яма вовсе чужая. Они в город шоссе тянут и тут сроду не ездят.
— «Чужая»! — взбеленился Трофим Егорович. — Для чухи — все люди свинюхи, а кто сам человек, тот и в другом человека видит, понимает: все кругом наше, кровное.
Трофим Егорович сказал Дине, чтобы она ехала со Степаном в Дымелку, а сам, не откладывая дела в долгий ящик, направился к реке, к мостовикам.
Таким его и запомнила Дина — упрямо шагающим вперед. Не знала она тогда, что видела «пехотинца» в последний раз.
До моста старик не дошел. Внезапно у него перехватило дыхание, зашлось сердце. Перед глазами замельтешили какие-то букашки, вроде комаров-толкунцов, которые стайками крутятся в воздухе теплыми летними вечерами. Почти бессознательно Трофим Егорович сделал еще несколько шагов, потом рухнул на дорогу. И больше уже не пошевелился, как говорят в народе, умер па ходу.
Хоронили «пехотинца» на следующий день. Погода стояла сырая, ветреная. По небу ползли низкие лохматые тучи. Кладбище было на горе, в осиннике, и невольно казалось, что тучи задевают за вершины деревьев, оттого и сыплется порывами мелкий дождь.
Несмотря на дождь, вся деревня провожала в последний путь старого коммуниста. Дина тоже пришла. И здесь, на кладбище, суждено ей было испытать опять несколько незабываемых минут.
Когда гроб стали опускать в могилу, на дороге возле кладбища показался трактор, который волок за собой комбайн. Все, конечно, услышали лязг гусениц, рокот мотора, но никто не обратил на это внимания: мало ли зачем и куда идут машины. Лишь Дина оглянулась и поразилась: она увидела за штурвалом Тихона.
Еще тогда, когда похоронная процессия двигалась деревней, девушка заметила, что Тихона нет среди провожающих. Это покоробило ее. Она знала, что дядя и племянник не очень ладили между собой. Всего неделю назад Трофим Егорович закатил Тихону крепкую взбучку — парень косил комбайном пшеницу на свал и допустил высокий срез. «Пехотинец» самолично отобрал у него красный флажок, полученный за хорошую выработку. Но чтобы из-за этого на похороны не прийти — какое же надо иметь злопамятное сердце! А уж с вызовом ехать мимо кладбища, когда родного дядю отправляют в последний путь — это было кошмарно глупо, нестерпимо чудовищно!..
Но что это?.. Трактор с комбайном свернул к кладбищу! И вдруг комбайн загудел протяжно, тоскливо…
«С ума они спятили!» — ужаснулась Дина. Она ожидала, что появление трактора и комбайна у кладбища вызовет ропот, всеобщее возмущение. Но люди встретили их доброжелательно.
— На этом агрегате работал раньше Трофим Егорович!.. — прошелестело по толпе. — Догадались ребята, как почтить трудового человека… Молодцы!!
Тут и Дина сообразила: агрегат находился где-то недалеко в поле, и Тихон специально сбегал, пригнал его, чтобы отсалютовать гудком на могиле старого партизана, красноармейца, комбайнера и тракториста. Склонив голову, Тихон стоял на мостике без кепки, мокрые волосы его блестели, на лице была неподдельная скорбь. И если за минуту до этого Дина ужасалась его бессердечию, то теперь удивилась чуткости его души.
Речей на могиле не было. И, может быть, поэтому Дине запомнились обыкновенные, мудрые в своей простоте слова их студенческой поварихи. Беззвучно и оттого особенно горько плача, она тихо сказала:
— Прощай, Егорыч!.. Ты умер, как жил… За людей…
А когда возвращались с кладбища, Дина вдруг вспомнила: Трофим Егорович не дошел до мостовиков. И также вдруг, вся встрепенувшись, решила: она сходит туда вместо него! Попросит экскаваторщика зачерпнуть два-три ковша гальки, нагрузить машины. А потом она съездит со Степаном и этим Гошкой и сама заровняет яму у тракта.
Ей обязательно надо было сделать это в память о хорошем человеке, который помог ей обрести веру в свои силы. Ей надо было это и для себя: она верила, что если заровняет эту яму на дороге, то легче ей будет идти по жизни…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
С тех пор как Максим наладил школьный грузовик и сам стал отвозить зерно от комбайна на ток, минуло несколько дней. Деньки эти были такими уплотненными, что в сутках оставалось на сон лишь три-четыре часа. Домой он не ездил — ночевал на полевом стане, где кроме него поселились и Тихон и другие механизаторы.
Присалаирье вообще не может пожаловаться на нехватку влаги, особенно осенних дождей. Если в Кулунде или в Алейской степи тучи порой лишь припугнут в уборку, то здесь, вблизи гор и тайги, самое тощее облачко норовит выплеснуть весь свой запас. И люди особо дорожат каждым погожим днем. Поэтому, когда в разгар страды установилась сухая, солнечная погода, механизаторы стали работать на машинах почти полные сутки.
Не удивительно, что Максим не сразу узнал, какая у Лани опять приключилась беда. С самой девушкой он уже больше недели не виделся. На току, при выгрузке зерна, не задерживался, а за штурвалом комбайна и вовсе не мог ничего услышать. Только во время перерыва на обед механизаторы успевали поговорить о том, что больше всего их занимало в ту осень. А занимало их, как и всех советских людей, то, как страна готовилась к партийному съезду. Обсуждалась Программа, мечталось о будущем. Часто возникали разговоры о космонавтах, о полетах вокруг Земли, к Луне и к другим планетам. А поскольку человеком, который недавно на космическом корабле сделал семнадцать витков вокруг Земли, был алтайский парень из соседнего района, то, естественно, эта тема была особенно близкой.
Свои, дымельские, новости получали больше всего по субботам, когда отправлялись по домам попариться в бане.
— Что-то ты совсем отбился от рук, — упрекнула Зинаида Гавриловна Максима, когда он, наконец, явился домой. — Если б не приехал, сама отправилась бы к тебе.
— Уборка же. И потом — привыкай, мама! В институт уеду не на неделю, — стараясь не обидеть мать, мягко сказал Максим, хотя внутренне сопротивлялся ее словам. Докуда же будет такая опека?
Но Зинаиду Гавриловну, оказалось, беспокоило другое.
— Дело не во мне. О тебе распространяют по селу нелепые слухи.
— Обо мне? Нелепые?
— Именно. И, кажется, тут не просто досужие вымыслы. Есть что-то серьезное.
— Даже страшно, как ты говоришь!
