Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард
Однако бедняжкам суждено было увидеть, как рухнули и эти скромные надежды. Когда они, спустившись на нижние ступени наружной лестницы, увидели выходившего из кареты кардинала, им пришлось убедиться, что его преосвященство прибыло не в торжественном наряде. Лишь маленькие красные пуговицы на строгой сутане свидетельствовали о его высоком ранге; хотя во взоре его читалась оскорбленная добродетель, кардинал выглядел не внушительнее приходского священника из Доннафугаты. Он был вежлив, но холоден и слишком мудро сумел сочетать свое уважение к дому Салина и к личным добродетелям синьорин с презрением к их никчемности и формальной вере. Он не промолвил ни слова в ответ на восклицание монсеньера викария, восхищенного убранством гостиных, по которым они проходили; отказался отведать что-либо из приготовленных для него напитков («Спасибо, синьорина, лишь немного воды: сегодня канун праздника моего святого») и даже не присел ни на минуту. Он прямо прошел в капеллу, на мгновение опустился на колени перед помпейской Мадонной; бегло осмотрел реликвии. Затем, однако, с кротостью пастыря благословил хозяек дома и коленопреклоненную прислугу, после чего обратился к Кончетте, хранившей на лице следы бессонной ночи.
— Синьорина, три-четыре дня в капелле нельзя будет совершать богослужение, но я сам позабочусь о том, чтобы она как можно скорее была вновь освящена. Полагаю также, что помпейская Мадонна достойно займет место картины, висящей над алтарем, которая, впрочем, сможет быть присоединена к прекрасным произведениям искусства, увиденным мною, когда я проходил по вашим салонам. Что касается реликвий, то я оставлю здесь дона Паккиотти, это мой секретарь и весьма сведущий священник, он изучит все документы и сообщит вам о результатах своих изысканий; отнеситесь к его решениям, как к моим собственным.
Он каждому милостиво разрешил поцеловать свое кольцо и, сопровождаемый небольшой свитой, с трудом поднялся в экипаж.
Коляски еще не достигли поворота у виллы Фальконери, когда Каролина, после того как дала понюхать эфир Катерине, потерявшей сознание, сжав челюсти, метая молнии глазами, изрекла:
— Скажу я вам, этот папа — настоящий турок.
Кончетта спокойно беседовала с доном Паккиотти, который под конец согласился выпить чашку кофе и отведать бабку.
Затем священник потребовал ключ от ящика с документами и попросил разрешения удалиться в капеллу. Перед этим он вынул из своей сумки молоточек, пилочку, отвертку, увеличительное стекло и два карандаша. Дон Паккиотти обучался в ватиканской школе палеографии; кроме того, он был пьемонтцем. Работал он долго и аккуратно. Слуги, проходившие мимо капеллы, слышали удары молотка, скрип винтов и вздохи священника.
Через три часа он снова появился в запыленной сутане и с черными руками, но на его лице с выпуклыми глазами было написано выражение спокойствия и удовлетворения. В руках у него была большая плетенная из ив корзина. Он попросил прощения.
— Я позволил себе присвоить эту корзину, чтоб уложить в нее изъятые реликвии; могу ли я поместить ее здесь? — И он поставил в угол корзину, доверху наполненную разорванными бумагами, карточками с обозначением реликвий, коробочками, содержащими кости и хрящи. — Рад сообщить вам, что обнаружил пять несомненно подлинных и достойных почитания реликвий. Остальные — здесь, — сказал он, показав на корзину. — Вы не могли бы указать мне, синьорины, где бы я мог вымыть руки?
Через пять минут он уже появился, вытирая руки большим полотенцем, по кайме которого плясал вышитый красными нитками леопард.
— Простите, я забыл сказать вам, что рамки сложены по порядку на столе в капелле; некоторые из них действительно превосходны. — Он попрощался: — Мое почтение, синьорины.
Но Катерина отказалась поцеловать ему руку.
— А что мы должны делать с тем, что в корзине?
— Все что угодно, синьорины; можете хранить или выбросить на помойку; они ровным счетом ничего не стоят.
Кончетта хотела распорядиться насчет коляски, но он возразил:
— Не утруждайтесь, синьорина, я пообедаю в школе риторов, она отсюда в двух шагах; мне ничего не нужно. — И, уложив в сумку свои инструменты, он удалился легкой походкой.
Кончетта ушла в свою комнату; она не испытывала никаких ощущений; ей казалось, что она живет в знакомом, но совсем чуждом мире, который, исчерпав все свои порывы, сводился теперь к самым простейшим формам. Портрет отца был всего лишь небольшим квадратным куском полотна, размером в несколько сантиметров, зеленые сундуки — всего только несколькими кубометрами дров. Вскоре ей принесли письмо с большой выпуклой короной на черной печати:
«Дорогая моя Кончетта, я узнала о посещении его преосвященства и радуюсь, что удалось спасти некоторые реликвии. Надеюсь добиться того, что монсеньер викарий лично отслужит первую мессу во вновь освященной капелле. Сенатор Тассони уезжает завтра и просит тебя вспоминать его добром. Скоро приеду к тебе, а пока что с любовью целую тебя вместе с Каролиной и Катериной. Твоя Анджелика».
Она по-прежнему ничего не чувствовала: внутреннее опустошение завершилось; только от меха в углу еще подымался нездоровый туман прошлого. В этом были ее сегодняшние муки: даже бедный Бендико вызывал горькие воспоминания. Она позвонила.
— Аннета, — сказала она, — от этой собаки, пожалуй, слишком много моли и пыли. Унесите ее, выбросьте подальше.
Когда чучело уносили, стеклянные глаза собаки взглянули на нее с униженным укором — так глядит на мир все уходящее в небытие. Несколько минут спустя все, что еще оставалось от Бендико, было свалено во двор, куда ежедневно приходил мусорщик. Во время полета из окна чучело на мгновение обрело свою форму: можно было видеть, как в воздухе плясал четвероногий зверь с длинными усами; казалось, что его передняя лапа посылает проклятие.
Затем все снова обрело мир, превратившись в горсточку темной пыли.
