Возраст зрелости - Жан-Поль Сартр
Казалось, Серено чувствовал себя как дома. Небрежно и вольготно он оперся обеими руками о стол.
— Часто я сожалею, что так невежествен в этой области, — продолжал он. — Те, кто этим занимается, имеют такой счастливый вид.
Борис не ответил.
— Мне нужен наставник, — продолжал Серено. — Кто-нибудь вроде вас… Такой, кто не был бы слишком уж ученым, но принимал бы все всерьез.
Он засмеялся пришедшей ему в голову потешной мысли.
— Скажите, а ведь было бы забавно, если б я брал уроки у вас…
Борис недоверчиво посмотрел на него. Скорее всего это еще одна ловушка. Он совершенно не представлял себя в роли учителя Серено, который наверняка гораздо умнее его и, вероятно, будет задавать уйму затруднительных вопросов, — Борис от робости не выдавит из себя ни слова… С холодным отчаянием он подумал, что уже, как минимум, двадцать пять минут девятого. Серено по-прежнему улыбался, казалось, он был увлечен своей идеей. Но у него были странные глаза. Борису трудно было смотреть ему в лицо.
— Только знаете, я очень ленив, — сказал Серено. — На меня следует давить…
Борис не смог удержаться от смеха и честно признался:
— Думаю, я не смог бы…
— Наоборот, — возразил Серено, — я уверен, вы смогли бы.
— Вы меня будете конфузить, — пробормотал Борис.
Серено пожал плечами.
— Полноте!.. Послушайте, у вас есть еще минутка? Мы могли бы выпить по стаканчику напротив, в «Д'Аркуре», и поговорить о нашем плане.
«Нашем плане…» Борис с тревогой следил глазами за продавцом книжного магазина Гарбюра, начавшим складывать книги в стопки. Однако ему хотелось бы пойти с Серено в «Д'Аркур»: это странный человек, он потрясающе красив, да и говорить с ним занятно, потому что все время надо быть настороже, с ним ни на минуту не оставляет ощущение опасности. Борис поколебался, но чувство долга все-таки восторжествовало.
— Дело в том, что я очень спешу, — сожалеющим, но невольно резким голосом сказал он.
Серено переменился в лице.
— Хорошо, в таком случае не буду вам мешать. Извините, что так задержал вас. До свиданья, передайте привет Матье.
Он круто повернулся и ушел. «Я его обидел?» — смущенно подумал Борис. Беспокойным взглядом проводил он широкие плечи Серено, который направлялся вверх по бульвару Сен-Мишель. Внезапно он подумал, что ему нельзя терять ни минуты.
«Раз. Два. Три. Четыре. Пять».
При счете «пять» он правой рукой, не таясь, взял том и спокойно направился к магазину.
Шумная толпа слов бежала неизвестно куда; бежали слова, бежал Даниель, бежал от Бориса, от его немного сутулого, хрупкого тела, от глаз орехового цвета, бежал от лица, строгого и прелестного, этого маленького монаха, русского монаха, Алеши. Шаги, слова, шаги отдавались в его голове, быть только этими шагами, этими словами все было лучше, чем тишина: маленький дурачок, я его раскусил. Родители не велят мне говорить с незнакомыми людьми, хотите конфетку, маленькая барышня, родители мне не велят… Ха, ха! Какой жалкий рассудок, я не знаю, я не знаю, вы любите философию, я не знаю, черт возьми, откуда ему знать, бедному ягненку! Матье корчит из себя султана в своем классе, он ему бросает платок, ведет в кафе, и малыш проглатывает все: и кофе со сливками, и теории, как глотают облатку; иди, или с этим видом первопричастника, вот он, чопорный и зашоренный, как осел, нагруженный сокровищами. Да! Я понял, я не смею наложить на тебя руку, я недостоин; а какой взгляд он бросил на меня, когда я ему сказал, что не понимаю философию, под занавес он даже не потрудился быть вежливым. Нет, я просто уверен — я это предчувствовал, еще когда был Уртигер, — я просто уверен, что он их против меня предостерегает. «Очень хорошо, — сказал Даниель, довольно посмеиваясь, — это великолепный урок, и недорогой ценой, я рад, что он меня отшил; имей я глупость показать ему, что он мне понравился, и доверительно с ним поговорить, он, вне себя от негодования, выложил бы все Матье, и они вместе посмеялись бы надо мной». Даниель так резко остановился, что шедшая позади дама толкнула его в спину и вскрикнула. «Он ему говорил обо мне!» Это была не-вы-но-си-мая мысль, она вызывала приступ бешенства, бросала в холодный пот, стоило только их представить себе, их, бодрых, счастливых оттого, что они вместе: малыш, естественно, разинул рот, вытаращил глаза и навострил уши, чтобы не проворонить ни крупинки манны небесной, в каком-нибудь прокуренном кафе на Монпарнасе, пропахшем грязным бельем… «Матье, должно быть, смотрел на него с глубокомысленным видом и объяснял ему мой характер, можно лопнуть со смеху». Даниель повторил: «Лопнуть со смеху», — и вонзил ногти в ладонь. Они его обсуждали за его спиной, они его развинтили и тщательно разложили по полочкам, а он был беззащитен, он ни о чем не подозревал, он мог существовать в тот день, как и в другие дни, как будто он был всего лишь фантом без памяти и без предназначения, как будто он не был для других слегка тучнеющим телом, потихоньку пухлеющими щеками, малость увядающим восточным красавцем с жесткой улыбкой и — кто знает?.. Но нет, никто. «Бобби знает, и Ральф знает, а Матье — нет. Бобби — это креветка, у него нет сознания, он живет на улице Урс, 6, с Ральфом. Ха-ха! Если только можно жить среди слепцов. Но Матье не слепец, он хвастается этим, он умеет видеть, это его профессия, он имеет право говорить обо мне, поскольку знает меня пятнадцать лет и является моим лучшим другом, и он не воздерживается от этого; только он кого-то встречает — вот уже два человека, для которых я существую, потом три, потом девять, потом сто. Серено, Серено, Серено-маклер, Серено-биржевик, Серено… Ха! Если б он сдох, но нет,
