Коммунисты - Луи Арагон
Быть может, для того, чтобы не так больно было думать о Жане, Сесиль торопилась разбередить другую боль, ту, которую причинял ей Париж.
Сесиль повидалась с Ядвигой и Тома Ватреном, но не остановилась в Ормевильском домике. В эту пору весь сад был заполнен цветущим жасмином, разливающим в воздухе какой-то певучий аромат. Блаженное уединение среди роз и вьюнков и видимая в просвете кустарника зеленая гряда холмов являли такой назойливый образ чужого счастья, казались такой насмешкой над чувствами Сесиль, что даже одну ночь было бы трудно вынести все это. Она почувствовала, что становится здесь злой. И действительно ли нервность Моники была виновна в том, что Сесиль отказалась от любезно предложенного ей ночлега в Ормевиле, а остановилась в Манте, в гостинице «Королевский олень»? Дороги, по правде говоря, в этот вечер отнюдь не были пустынны. Париж охватила паника. Всякий, кто мог добыть хоть какую-нибудь машину, спешил уехать, кто в Нормандию, кто в Брест или в Бордо.
В Манте, уложив детей и оставшись одна в номере гостиницы, Сесиль почувствовала, что прежняя неотвязная мысль о падении Парижа стала теперь просто невыносимой. Друзья Симона де Котель вернутся в столицу вместе с немецкими танками. Это они вчера бросали бомбы на Париж. Вернется ли с ними Рита Ландор, которая так во-время отправилась в Швецию? Непременно вернется и будет сниматься в студиях Жуанвиля в фильмах «УФА». А кто поручится, что Люк Френуа не напишет для нее сценарий? Сесиль вспомнила, какие речи держал Амбруаз Бердула, склоняясь к ее плечу прошлой осенью на обеде в Мэзон-Лаффит. Как он тогда сказал: весь мир жаждет катастрофы… у всех у нас от этой мысли дух захватывает… Париж! Бердула сказал это в первых числах октября… восемь месяцев тому назад. Все эти люди хорошо видели, к чему клонится дело. Теперь дело сделано. Они дождались желанной катастрофы. И придут собирать проценты со своей дальновидности!
Но Париж! В прошлую среду у Висконти Сесиль встретила Мало. Позвонила Матильда. Ей хотелось показать приятельнице свое новое приобретение. Конечно, мебель. И старинная. Она решила посоветоваться с Сесиль, какой тканью обить внутри небольшой секретер XVIII века, который она собиралась отдать перед отъездом краснодеревцу. Да, она уезжает. Подумать только, Матильда возится с мебелью, а сама уезжает из Парижа, потому что боится немцев. Висконти остается. Во всяком случае, постарается пробыть в Париже до последней возможности. Но Матильда увозит с собой Мало и его жену Раймонду в Восточные Пиренеи. Сесиль говорила тогда с Мало, говорила о Париже. Он имел кое-какие сведения о предполагаемых действиях правительства. 16 мая Рейно охотно бы уехал, но слишком многие были против: мысль еще, так сказать, не вызрела! Кроме того, присутствие премьер-министра в столице было важно с политической точки зрения. Еще не все осознали, что поражение неминуемо. Народ не понял бы. Даладье был решительно против отъезда. Должно быть потому, что Рейно и Даладье вообще стараются действовать наперекор друг другу. Но ведь и Монзи тоже был против. И антигамеленовская группа в армии, а поскольку речь шла о том, чтобы устранить Гамелена… словом, побуждения были самые разные. Кое-кто клялся умереть на развалинах Лувра. Правда, таких нашлось немного. Имелись и такие, которые хотели остаться в Париже, чтобы «побеседовать» с немцами, и, как слышал Мало, существовало также мнение Вейгана: Поль Рейно должен остаться в столице вместе с правительством Республики и не для того, чтобы воевать, но чтобы сдаться в плен; этого требует наша честь, а военные тем временем возьмут в руки судьбы Франции. Каждый видел в падении Парижа подходящий случай, чтобы провести свою политическую линию, никто не вспоминал о самом Париже, а если и вспоминали, то разве для того, чтобы выразить свой страх перед его гневом, его мятежным духом, его необузданностью. Страшный город! В Париже были сенегальцы, но с другой целью, чем в Лилле: против народа. Конечно, мы постараемся спасти эти священные камни. Маршал считал необходимым объявить Париж открытым городом… Для одного война это подходящий случай удержаться у власти, будь то хоть на озере Чад. Для другого мир — это случай захватить власть. А Франция? А живые существа из плоти и крови?
От всех этих мыслей у Сесиль стучало в висках. Она-то как раз думала о живых людях, оставшихся в домах Парижа. О тех, которые не уедут, о тех, кто, проснувшись, увидит немцев на парижских улицах. Она думала об Ивонне, томящейся в тюрьме. О всех тех мужчинах и женщинах, которые, как она знала, ненавидят Гитлера, и о таких же мужчинах и женщинах в Германии, которых бросали в тюрьмы, мучили, убивали пулей или топором. Сесиль подумала даже о заводах Виснера. Об иностранных офицерах, которые будут разгуливать по цехам, пустят в ход станки на потребу гитлеровской Германии. Когда вернется Фред, воображаю, как он будет рассыпаться перед гостями: вот видите, у нас имеются душевые, оборудованные по последнему слову техники… мой дядя всегда хотел, чтобы его рабочие… Она вспомнила, как однажды у них на авеню Анри-Мартен с хохотом говорил Делонкль: «Дорогой мой, если бы вы видели ванную комнату в квартире самого обыкновенного цехового мастера в Германии! Так что вы понимаете, для меня вся эта антифашистская пропаганда…» Ведь с точки зрения всех таких господ, рабочие только и мечтают что о душевых. А на Францию им наплевать! Но не в этом же дело. Париж… Это невозможно передать словами, это просто не укладывается в голове: Париж! Отдать без боя Париж! Неужели министры и генералы способны на это?
Но разве они точно так же не отдали уже Жана? Жана и тысячи других людей, молодых, полных сил, которых мы сами позволили отнять у нас. Женщины как будто лишаются рассудка, когда начинается война… Разве не могли бы они не пустить их, удержать? Все женщины, все женщины сообща…
