Коммунисты - Луи Арагон
Монзи становился желчным. Рейно обделал дело еще накануне. Монзи не было в Париже, он объезжал Байонну, Бордо, Ла-Рошель, Нант, Брест с целью заверить англичан относительно того, что программа импорта угля в связи с оккупацией угольных северных районов будет осуществлена через атлантические порты. А вернувшись в Париж, последним узнал о своей отставке. Веселенькое возвращение!
Впрочем, то, что они сейчас затевают… вот вам наглядный пример: еще два дня тому назад мы собирались послать в Москву… Вы ведь читали, что англичане отправили в Москву сэра Стаффорда Криппса? Для нас очень многое зависело от выбора подходящей кандидатуры. Наконец, в минувший понедельник Поль Рейно по обыкновению запросил разрешение Лондона… То ли Лондон, то ли Вейган, у которого, по слухам, начинаются корчи при одном имени Пьера Кота, но, так или иначе, мы посылаем Эрика Лабонна[740]… в качестве посла в Москву. Это пока только вопрос кандидатуры, надо еще согласовать с Кремлем… но ведь уже десять дней мы получали бы, мой дорогой, оттуда самолеты, не будь этих вопросов о кандидатуре.
Филипп Борман опешил. Вести такие разговоры с первым встречным. Ну, хорошо, пусть он не первый встречный для Монзи… Но все же! — Я принес вам ответ, который вы просили, — сказал Борман.
— Ах, верно! — воскликнул Монзи. — Ну, посмотрим, посмотрим…
И, взяв в руку бумагу, еще не заглядывая в нее, добавил: — Вы же знаете, что я теперь уже ничто… я могу только передать ваш ответ. Например, моему преемнику и другу Л. О. Фроссару… Во всяком случае, это интересует новое правительство…
Монзи стал читать, поморщился. Потом спросил:
— Следовательно, мы можем считать, что ответ исходит от…
— Центрального Комитета коммунистической партии. — А, а!
Он снова перечел ответ. Текст был короток и предельно ясен.
«Коммунистическая партия будет рассматривать как измену сдачу Парижа фашистским захватчикам. Она считает важнейшим национальным долгом организовать оборону столицы. Для этого требуется:
1. Решительно изменить характер войны, превратить ее в национальную войну за независимость и свободу.
2. Освободить депутатов-коммунистов и деятелей коммунистической партии, равно как и десятки тысяч рабочих, заключенных в тюрьмы и сосланных в концентрационные лагери.
3. Немедленно арестовать агентов врага, которыми кишат палата депутатов, министерства вплоть до генерального штаба, и примерно их наказать.
4. Эти неотложные меры вызовут народный энтузиазм и позволят организовать всеобщее ополчение, которое и следует декретировать незамедлительно.
5. Необходимо вооружить народ и превратить Париж в неприступную крепость».
Монзи положил бумагу на письменный стол.
— Что ж, — сказал он, — это вполне определенная точка зрения. Боюсь только, что из-за третьего пункта и все остальные предложения будут приняты не слишком всерьез.
* * *
Не кто иной, как Эжени, положила конец счастью своего брата. В этот четверг ей не сиделось на месте. Перед отъездом из Парижа она не успела исповедаться, а с последней исповеди прошло уже много времени… По правде сказать, она с удовольствием вспоминала того славного священника, что исповедовал ее в Конше в прошлый их приезд на пасху. От госпиталя туда пешком не легко добраться, очень долго пришлось бы идти лесом. Но ее согласились взять на грузовичок, отправлявшийся в Конш за продовольствием… — Конечно, Эжени, поезжайте, — сказала Сесиль. Странная она все-таки девушка. Сразу видно, что брат — вся ее жизнь, А не успела приехать, уже бросает Жозефа ради своих исповедей и причастий. Быть может, Сесиль и не подозревала, что не благочестие, а совсем другое чувство погнало Эжени в этот четверг из госпиталя. Она испытывала какую-то безропотную ревность. В Париже Эжени почти забыла, что ее брат не надышится на мадам Виснер. Уж от нее-то этого не скроешь. И слишком она ясно чувствовала, что даже ее присутствие, присутствие родной сестры, раздражает Жозефа, который только и мечтал о том, как бы побеседовать наедине с мадам Сесиль. Она понимала брата. Но сейчас, когда они снова приехали в Конш, ей стало очень больно. Эжени стыдилась своих мыслей: ведь мадам Сесиль столько сделала для Жозефа! Поэтому-то она и решила наказать себя, держаться в стороне и искать в религии поддержку и прощение.
Около четырех часов в парк донеслись гудки подъезжавшей машины… — Должно быть, Эжени вернулась, — сказала Сесиль. — Ну-ка, дети, бегите встречать ее. — По правде говоря, сегодня малыши немного ее утомили. Боб требовал, чтобы все занимались его особой, а Моника вмешивалась в разговоры старших. А Сесиль хотелось поговорить с Жозефом, но девочка могла запомнить и повторить их слова.
С террасы было видно, как вокруг пруда прогуливались раненые. На несоразмерно широких ступенях лестницы, спускавшейся в парк сквозь строй каменных Диан и Аполлонов, зеленели островки мха, лужайки тянулись вплоть до высоких деревьев, среди которых терялись подстриженные кусты. Десятки раз зрячие описывали Жозефу эту картину, и как многозначительно было для него на этом фоне само молчание Сесиль. Еще раз наедине с ней… И вдруг раздался топот детских ножек, бегущих по усыпанной гравием дорожке.
— Тетя Сесиль! Тетя Сесиль!
Боб и Моника подбежали к Сесиль, каждый старался опередить другого, чтобы первым таинственно спросить: — Угадайте, тетя Сесиль, угадайте, кто приехал? — В груди Жозефа что-то оборвалось, словно пришел в движение сигнал тревоги. Кто-то приехал. Все равно кто. Кто-то приехал сюда… Дети утащили за собой Сесиль, они звонко смеялись, прыгали вокруг нее. Жозеф слушал, ловил каждый удаляющийся звук… И
