Коммунисты - Луи Арагон
Какая хорошенькая Сесиль! Похожа на маму, подумал господин д’Эгрфейль, на тот ее портрет работы Жан-Эмиля Бланша[734]. Хотя маме там уже тридцать лет, и все-таки… Мама в ее возрасте была, должно быть, еще красивее. — Я вижу, у тебя глаза опухли. Плакала?
Между Сесиль и отцом никогда не существовало большой близости. И она весьма сухо ответила: — Возможно… — Но господин д’Эгрфейль не унимался:
— Ты вещи успеешь сложить? Я тебя увезу после обеда на моей машине. Ночуем в Туре, а завтра чудесно подзакусим в Перигоре… Там я знаю один ресторанчик… Словно влюбленная парочка… Ты мне расскажешь о своих горестях, а вечером будем уже в Пергола, как, помнишь, в детстве… твоя комната ждет тебя.
Слова отца казались Сесиль нелепыми, бесили ее. Но в бодром тоне господина д’Эгрфейля проскальзывала нотка беспокойства и нечто такое, что могло сойти в папиных устах даже за нежность. Сесиль как раз меняла воду в вазе с цветами, стоя перед открытым окном. Распустились каштаны, а небо… На что это намекнул папа, заявив, что она «расскажет ему свои горести»? Никуда она не поедет.
— Я не поеду, — сказала Сесиль.
Ее взгляд упал на куклу Моники среди подушек на диване, на том самом диване, где ночевал Ив Дюплесси, и на железную дорогу Боба. Господин д’Эгрфейль швырнул на диван шляпу, чуть не опрокинув куклу, и тяжело опустился в низенькое голубое кресло. Как постарел папа, подумала Сесиль, теперь уже у него не такой моложавый вид. Сколько ему лет? Вероятно, не больше пятидесяти пяти. Говорят, у него связь, и как будто даже прочная. Он всегда следил за собой, да и теперь тоже, но в чем-то таком неуловимом сказывается…
— Умоляю тебя, Сесиль! Послушай, это не в моих привычках… но я узнал такие новости, что просто потрясен. Вопрос решенный. Италия не сегодня-завтра объявит нам войну. Понимаешь, это конец… Надо бы даже телеграфировать Фреду… В Антибах небезопасно. Пусть он приедет к тебе… Если ты, конечно, хочешь, чтобы он приехал к тебе…
В последней фразе прозвучала тревога. И Сесиль вдруг поняла, что если она не захочет, чтобы Фред приезжал к ней, отец возьмет ее сторону. Она вдруг смягчилась. — Папа! — сказала она. Как редко называла она его папой. Господин д’Эгрфейль с удовольствием поцеловал бы ее, но их отношения исключали подобные проявления чувств. Однако она в самом деле, кажется, плакала.
— Значит, едем? Оттуда, в случае необходимости, можно перебраться в Испанию.
В Испанию? Боже мой, как далека она от этих людей, от всех их интересов. Сегодня она слушала по радио первую утреннюю сводку, которая гласила: «В районе Дюнкерка… в течение всего вчерашнего дня продолжалась усиленная эвакуация войск…» Сесиль не сомневалась, что ее Жан там, он в опасности, и ни о чем больше она не могла думать, не жила, не дышала. А родной отец говорит что-то об Испании, об Италии!
— Едем? Я так и знал… Мне сейчас нужно заглянуть в банк, понимаешь, необходимо забрать ценности.
Чары вдруг рассеялись. Сесиль снова повторила: — Я не поеду, — и по тону чувствовалось, что решение ее бесповоротно.
Господин д’Эгрфейль воздел руки к небесам. Но кто или что ее удерживает? Даже Луизы Геккер нет в Париже. И вдруг решив, что в эти исключительные, взбаламученные времена, в дни испытания родины даже отцу разрешается нарушить традиционную семейную сдержанность, он спросил: — У тебя любовник?
Сесиль посмотрела на отца. Таков ее отец, и тот мир, в котором живет ее отец. Щеголь, в дорогом, безукоризненном белье. Завсегдатай лучших ресторанов. Крупный биржевик, страстный почитатель то Бержери, то полковника де ла Рока. Для своих интрижек нанимает небольшую квартирку где-то в Терне. Она поняла, что в его устах означает выражение «иметь любовника», должно быть, нечто во вкусе романов Поля Эрве[735], пьес Бернштейна[736]… Ей стало почти жаль отца, но, как обычно, протест, желание бросить вызов превозмогли все прочие соображения. Она ответила равнодушным тоном: — Есть ли любовник? Пока еще нет. Но у меня двое детей…
Если бы рядом с господином д’Эгрфейлем ударила молния, он не был бы так потрясен, как этим признанием. Он до того растерялся, что совершенно серьезно спросил: — Двое детей? От кого? — И вдруг оба они расхохотались до слез, как безумные. Наконец, Сесиль объяснила, в чем дело.
Она, так ненавидевшая ложь, сказала: — Это дочь и сын госпожи Гайяр, сестры маленького Жана, помнишь, друга нашего Никки. Госпожа Гайяр гостила в департаменте Нор у своих друзей, и сейчас отрезана от Парижа… дети остались без присмотра… — Конечно, господин д’Эгрфейль не очень-то понял причину этой непостижимой филантропии. Дожили… моя дочь в роли опекунши сирых и малолетних! Сначала брат ее горничной… теперь детишки каких-то мещан… Ну, ладно, пусть, если ей уж так нравится! — Забирай их с собой, им будет хорошо в Пергола, могут бегать в саду! — Надо признать, что с папиной стороны это очень мило. Вдруг Сесиль решила — довольно лжи: если она не рассказала отцу всей правды о детях, так ведь это не ее тайна. И Сесиль твердо ответила: — Нет, отец, мы не поедем на Юг. Не только из-за детей, а дело в том, что я жду… словом, жду письма…
Господин д’Эгрфейль уже поднялся с кресла и рассеянно вертел в пальцах маленькую пепельницу из цельного куска бирюзы, которую Фред привез из Ирана. При последних словах он резко обернулся. Так вот почему у нее заплаканные глаза. Он вдруг растрогался. Пробормотал: — Сесиль, крошка моя! — И обнял ее. Это признание вдруг приблизило к нему дочь, словно он почувствовал в ней такого же человека, как он сам, с такими же слабостями. Сесиль высвободилась из отцовских объятий. Она не была расположена к нежностям подобного рода… К тому
