Семен Ан-ский - Мендл Турок

— Тридцать тысяч рублей, говоришь ты?.. Ну, будем считать… скажем, что имею!.. Ну, что же из этого, а?

— И вы все-таки не перестаете каждое утро ходить в лавку, не прекращаете торговли? Слышал, что вы хотите строить бойни, взять казенный подряд. Видно, мало вам того, что имеете, хотите больше иметь?

— О-ой, и как еще хочу! — воскликнул с радостным смехом реб Гершон.

— Ну, Михоэл, слышишь, что говорят? — обратился наставительно Мендл к своему противнику. — Говорят: «Мало, еще хочу». Ты знаешь, что значит «еще»? «Еще» — значит «всё». Ты говоришь: «шестая часть мира», но отчего же не все шесть шестых? Ведь было же от Нимрода семь всемирных государств. Никто из этих государей — ни Нимрод, ни Невухаднецер, ни Санхерев не удовлетворились частями… Впрочем, если хочешь, «Русс» и не гонится за «турецкой пустыней», как ты говоришь. Ему нужны моря: Босфор и Дарданелл…

— Ты это говоришь, или позади тебя кто-нибудь говорит! — воскликнул вдруг из кружка худой еврей с выразительным загорелым лицом и, протолкнувшись в середину кружка, закричал почти с яростью:

— Что это в самом деле: сам ты дурачишься или другим голову морочишь? Не слыхали, не знаем мы, что в Болгарии происходит? Под печкой мы сидим? Что ты нам сказки рассказываешь? Послушать тебя, можно подумать, что «Турок» — ангел невинный… Ведь волос дыбом становится, кровь в жилах стынет, когда читаешь и слышишь, что этот разбойник, этот «зверь из зверей», — да сотрется его имя и память! — вытворяет над несчастными болгарами! Целые города, целые деревни выжигает! Старцев, детей избивает! Женщин насилует… Ай! Ай! Ужас! Ужас! Приходишь ты, лесной разбойник, и защищаешь его!!! Ведь ты сто€ишь, чтоб тебя растерзали!!!

— Только разбойник, только человек без сердца, без души может защищать турка! — закричал другой еврей в крайнем возбуждении. Вскочив на скамью, он закричал на всю синагогу:

— Слушайте, братья! Клянусь вам: вот как видите меня, еврея, как теперь во всем Б-жьем мире Святая Суббота, как мы теперь все в святом месте, что, как только объявят новый набор, — я иду! Без зачета иду! Бросаю жену и детей — и иду. Убьют меня — я умру «для прославления имени Г-сподня»!..

Точно плотина прорвалась. В синагоге поднялся невообразимый гвалт. Все говорили разом, кричали, шумели. «Руссы» с яростью нападали на «Турок», преимущественно на Мендла, осыпая их бранью, упреками, колкостями. «Турки» защищались, тоже крича и ругаясь. Мендл пытался говорить, но ему не давали.

Ночь уже давно наступила. В синагоге было темно, только бледный свет луны, пробиваясь сквозь туманные окна, придавал движущимся фигурам какой-то фантастический характер. Служка синагоги, низенький замухрышка, переходил от одного прихожанина к другому и, дергая слегка каждого сзади за фалды длинного сюртука, бормотал жалобно с огорчением одни и те же слова:

— М-ц…ай!.. Пора уж молиться «Маарив»! Давно пора!..

Но его сердито отгоняли. Не до «Маарива» было.

Вдруг в синагогу влетел, запыхавшись, Велвл, посланный Мендлом на базар за новостями:

— Депеша! Депеша! — воскликнул он задыхаясь.

Сутолоку и шум точно вихрем снесло. Наступила глубокая тишина.

— Ге!.. Битва!.. Три дня продолжалась!.. Ге!.. Гурко! — задыхался вестник.

— Говори: взяли Плевну? — закричал почти с яростью Михоэл.

— Нет!.. Ге!.. Дубняк и еще один город взяли, два города… Убито — без счета… Три дня не переставали стрелять… Написано, что русских убито две тысячи! Русских!.. А турок… турок, верно, в десять раз больше! Страсть. Сказано, без счета!..

Известие произвело на всех подавляющее впечатление. Мендл, бледный, взволнованный, с широко раскрытыми глазами стоял, подавшись вперед, ловя с трепетом каждое слово Велвла. Вдруг он выпрямился, метнул в окружающих взглядом протеста и негодования и закричал дрожащим голосом:

— Разбойники!!! На вашу, на вашу голову пусть падет эта невинная кровь!!!

И выбежал из синагоги.

Несколько минут в синагоге царила подавляющая тишина. Кружок медленно расплылся. Спорщики, с опущенными головами, точно под тяжестью сознаваемой вины, разбрелись по сторонам. Только один пробормотал:

— А он-то сам? Не понимаю, чем он-то прав?..

И как бы в ответ на общее настроение с амвона раздались слова вечерней молитвы с их будничным, заунывно-монотонным напевом:

— «И О-он, Милосердый, простит грех и не уничто-о-о-жит нас!»…

«Трехдневное сражение», о котором сообщалось в расклеенных на базаре телеграммах, кончилось взятием русскими войсками Горного Дубняка и Телиша. После этого Плевна была окончательно блокирована, и армия Османа безнадежно отрезана от остальной турецкой армии. В сдаче Плевны теперь никто — за исключением «турок», конечно, — не сомневался. Газеты утверждали, что в Плевне никаких запасов нет и что более нескольких недель она не продержится. С напряжением ожидали все этой развязки, от которой зависел вопрос о мире или перемирии. А между тем, события не торопились: проходили дни, недели, прошел весь октябрь, а Плевна, вопреки всем ожиданиям, не сдавалась. Томительное ожидание начало понемногу сменяться сомнением; стали раздаваться пессимистические пророчества. Плевна выросла у всех в глазах в неприступную твердыню, а Осман-паша прибрел репутацию гениального полководца.

После своего первого визита Мендл иногда по вечерам навещал меня. Но визиты его были чисто «деловые». Убедившись, что я не «турок» и, вообще, не страстный политик, он в разговоре со мною не отступал от фактической стороны газетных сообщений, не всегда ясных для него своими терминами.

Через несколько дней после взятия Карса (6 ноября), когда в газетах появилось подробное описание этого замечательного сражения, ко мне зашел Мендл. Пробормотав «Добрый вечер!», он подошел к столу, у которого я сидел, и, устремив на меня холодный, почти враждебный взгляд, спросил преувеличенно вежливым голосом:

— Вы, кажется, имеете в городе большое знакомство между панами. Не можете ли достать у кого-нибудь из них турецкий «лист»?

— Турецкую газету? Да на что она вам? — удивился я.

— Надо, — ответил он сдержанно.

— Да вы снимите пальто, садитесь…

— Благодарю вас… некогда… — ответил он холодно и со сдержанным нетерпением. — Так что же вы мне скажете насчет турецкого «листа»?

— Да право уж не знаю, что сказать вам… Я уверен, что турецкой газеты ни у кого здесь не найдется, — ответил я.

— Почему же? — спросил Мендл, недоверчиво взглянув на меня. — Разве между панами нет таких, которые интересуются, серьезно интересуются политикой?

— Да зачем бы им понадобилась турецкая газета? — продолжал я недоумевать.

— Да хотя бы затем, чтоб и другую сторону выслушать! — воскликнул он уже с некоторым раздражением.

— Послушайте: да ведь для того, чтобы читать газету, надо знать язык. Кто же здесь знает по-турецки?

— Как — кто? Я думаю, многие знают… Я был уверен, что и вы знаете… Мне говорили, что вы знаете и по-французски, и по-немецки… Нет! Говорите, что хотите, а без турецкого «листа» вы правды не узнаете! — закончил он энергично.

Помолчав, он заговорил с волнением:

— Взяли Карс! Возьмут они спроста Карс! Конечно, была измена… говорить нечего! Но не могу понять, как допустил это Осман-паша.

— Да Г-сподь с вами, реб Мендл! Подумайте только, где Осман-паша и где Карс. Да не забудьте при этом, что Осман осажден в Плевне…

— Хэй! «Осажден!» — воскликнул Мендл, окончательно вспылив, и резко махнул рукой. — Что вы мне толкуете. Точно неизвестно, что Осман сам не дает русскому войску двинуться с места!..

И он вызывающе злобно взглянул на меня.

— Скажите мне, реб Мендл, — заговорил я совершенно спокойно после минутного молчания. — Почему вы такой враг России?

Мендл нисколько не удивился моему вопросу, но ответил не сразу. Он сел и с минуту просидел неподвижно.

— По правде сказать, — заговорил он полузадумчиво, — я не вижу, за что мне быть ей другом… Добро, что ли, я от нее видел?.. Да если хотите, я ей совсем не враг…

— Как же не враг, если вы желаете победу «Турку».

— А-а, видите, это совсем другое дело! Это не касается ни дружбы, ни вражды. Если б я видел, что «Русс» прав, я бы за него стоял точно так же, как я теперь стою за «Турка». Не забудьте, что тут кровь реками льется, дело не легкое, не шуточное. Нельзя тут думать о дружбе или вражде…

— Но, реб Мендл, неужели вас ничто не связывает с народом, с которым вы живете в одной стране? — продолжал я настаивать.

Мендл посмотрел на меня с недоумением, как бы не поняв моего вопроса:

— Связывает?.. Что меня может связывать с ним?

— Послушайте, — заговорил он после некоторого молчания. — Ну скажите сами, какая может быть связь между мною и ими? Я уж не говорю о том, что я еврей, а они «гоим», а вообще… Ну вот, я дам вам пример, пример не далекий: вы сами… Я думаю, вы не обидитесь за прямое слово. Скажу вам откровенно: я смотрю на вас, как на… «гоя». Еврей, который бреет бороду, ест «трэйф», открыто переступает законы субботние, — что тут толковать! — такой еврей уже — не еврей! А между тем, смотрите, с вами у меня есть какая-то связь, с вами я могу говорить, я вас понимаю, и вы меня понимаете. Почему? Потому, что у вас тоже есть духовная жизнь. Такая, иная, правильная, ложная — но есть! Ну, а с «ними» какая у меня может быть связь? С кем? — спрашиваю вас. С мужиком, у которого жизнь начинается в свином хлеве и кончается в кабаке? Или с барином, который ничего больше не знает и знать не хочет, как хороший обед, красивое платье и — извините меня — красивую «нкевэ»[8]? Б-же мой! Да они мне чужды, как вот этот стол!