Семен Ан-ский - Мендл Турок

— Он за этим и приходил, — подтвердил я догадку старика.

— Видите! — воскликнул он с торжеством. — Видите, что я не совсем дурак! Ну — как же! Зачем Мендл придет к вам? Узнать, что в «листе»… И, как видно, он всю свою политику вот так, крошками, и набирает. Хе-хе, как курица: наклюет, наклюет себе большой зоб — и снесет яйцо! — закончил он неожиданным эмбриологическим открытием.

— И знаете, что я вам еще скажу, — заговорил он опять уже таинственным полушепотом. — Боюсь вымолвить, но… мне кажется, что с тех пор, как он начал «кипятиться в политике», он перестал по ночам так усердно заниматься Талмудом, как раньше. Ведь бывало — по целым ночам простаивал он в синагоге и звенел, как колокол, любо было слушать. А теперь — слушайте меня! — теперь он меньше, и го-ораздо меньше, сидит за Талмудом! Да! Да! Да! — закончил старик горячо, почти с угрозой, слегка толкнув меня рукой, как бы заявляя, что он не согласен принимать никаких возражений.

Так как возражать я не собирался и вообще оставался довольно спокойным, то и реб Бер скоро успокоился. Пожевав старчески губы, он глубоко вздохнул и принялся за третий стакан чаю. Кончив его, он поднялся.

— Ну, большое вам спасибо за чай!..

Вдруг по лицу его разлилась широкая улыбка, и он заговорил с чисто детской наивностью, мигая беспомощно глазами:

— Хе-хе-хе, скажу вам истинную правду. Я таки очень хотел чаю. Хася ушла и забыла оставить мне сахару…

Я решил пойти в ближайшую субботу в синагогу, послушать дебаты «руссов» и «турок», посмотреть «войну Гога и Магога» в стенах молитвенного дома. Но идти в синагогу к утренней молитве я, признаюсь, не решался: я знал, что сделаюсь объектом самого назойливого наблюдения. Шутка ли: учитель, да еще бритый и никогда не посещавший синагоги, и вдруг явился. Конечно, это неспроста! Может быть — «баал-тшува»[6]. Такие случаи, слава Б-гу, бывали!.. Но если я «баал-тшува», тогда я получаю уже особенный интерес, тогда уже недостаточно смотреть на меня прямо — тогда любопытно посмотреть на меня сбоку, заглянуть мне в лицо снизу вверх, мимоходом посмотреть, нет ли при мне часов, а кстати, и какая у меня цепочка, — и, наконец, тотчас, тут же громким шепотом поделиться своими наблюдениями с соседом, указывая на меня пальцем. Все это делается очень наивно и незлобиво, но быть в течение нескольких часов объектом подобного любопытства не особенно приятно. Пошел я поэтому в синагогу не к утренней, а к вечерней молитве, надеясь в сумерках остаться незамеченным. К тому же, вечернее время между молитвами «Минха» и «Маарив», обещало и больше дебатов.

Синагога помещалась в большом, довольно высоком доме в одну комнату. Посредине, под медной люстрой в несколько десятков свечей, стоял большой, несколько покатый стол, покрытый синей скатертью. У восточной стены стоял завешанный кивот со Свитками Завета, возле него — амвон. У противоположной стены — шкаф с книгами. Вдоль стен тянулись лакированные скамьи со спинками. У дверей стояли ведро воды, таз, кружки и висело мокрое грязное полотенце. Приходящие торопливо обливали водой концы пальцев, нисколько не заботясь о том, стечет ли вода в таз или на пол. Благодаря этому вокруг таза на полу стояла большая, очевидно никогда не просыхающая, лужа.

Когда я пришел, шла молитва «Минха» и читалось «Шмонэ-эсрэ». Незамеченный никем, уселся я за шкафом с книгами.

Спускались сумерки. В синагоге стоял туманный полумрак, скрадывавший очертания предметов, придавая им некоторую фантастичность. Общий шепот молитвы походил на таинственное журчанье ручья… И вот под эти-то неясные, неуловимые звуки, в моей памяти сразу воскресли старые, давно забытые картины далекого детства.

Вспомнилась мне маленькая синагога, которую я посещал в детстве, вспомнилось и «бейн Минха л’Маарив».

…Минха окончена. Часть прихожан торопливо уходит домой покончить с обязательной третьей трапезой и поскорей вернутся в синагогу. Другие остаются. В мечтательной задумчивости, спокойные и довольные, расхаживают они медленно взад и вперед по синагоге, заложив назад руки и мурлыча про себя какой-нибудь напев. Не выходя из задумчивости, усаживаются они поодиночке на скамьях где попало. Понемногу завязывается разговор, разговор мечтательный и спокойный, как и эти сумерки: кто-либо рассказывает полубыль, полусказку, похождения какого-нибудь цадика, чудеса известного Баал-Шем-Това, другой повествует о реальном событии, которому пылкое воображение, однако, придает фантастическую окраску. И все слушают с напряженным вниманием. Но вот рассказчик кончил, в синагоге воцаряется глубокое молчание, которого никому не хочется прервать…

Мечтает народ. Все настроены как-то мягко, возвышенно. Кабак, лавка, дела и делишки — все это ушло теперь куда-то далеко-далеко. В разных углах негромко и отрывочно раздается национальный мотив: «Бим-бам-бам», в котором каждый по-своему облекает свою мечту… Но вот кто-то догадывается обратиться к Бореху или Зореху, известному в синагоге певцу, с просьбой, почти с нежной мольбой:

— Зорех! «Скажи» что-нибудь!

Зорех не заставляет себя упрашивать. Оставаясь на своем месте, он начинает петь, сперва тихо, затем все громче и громче какой-нибудь «кусок» из молитвы Нового года или Судного Дня. Один за другим начинают подтягивать и другие, пение становится общим. И долго, долго под высокими, потонувшими во мраке сводами синагоги раздаются то неясные, то торжественные, то бесконечно заунывные звуки «Мелех Эльойн», «Ато ниглейсо», «Унсано-тойкеф» и т. д.

Сумерки уже совершенно сгустились, в синагоге темно. На небе уже появились «три звезды», можно молиться «Маарив». A пение продолжается. Зачем торопиться? Почему не украсть у прозаических буден еще часика? Почему не пожалеть и бедных грешников, которым после «Маарива» предстоит вернуться в ад?..

Приволье в эти часы и детям, измученным за неделю каторжным хедером. Сумерки и обстановка настраивают и их как-то особенно. Одни, присмиревшие, ютятся возле взрослых. Другие составляют свои кружки, ведут шепотом оживленную беседу, рассуждают по-своему обо всем, что слышали от взрослых. Третьи, пользуясь сумерками и общим настроением, играют в прятки, шалят, пускают «бомбой» (скрученным полотенцем) в служку синагоги или в кого попало. Теперь эта шалость сходит безнаказанной. «Дети… пусть ceбе пошалят»… думает про себя разнежившийся прихожанин, чувствуя потребность излить на кого-нибудь свое благодушие. Изловит он вдруг какого-нибудь особенно расшалившегося мальчика, привлечет его к себе, поставит между колен и, не посмотрев даже, кто его пленник, не переставая подтягивать певцу, начнет гладить ребенка по головке. Притихнет, замрет вдруг ребенок под неожиданную ласку чужого человека с радостно бьющимся сердцем, с улыбкой неги и счастья на лице. Притихнет детская душа в какой-то истоме, как бы к чему-то прислушиваясь, что-то ловя. А чужая рука все медленнее, все нежнее гладит по головке ребенка…

Незабвенные часы, незабвенные ласки!.. Теперь, увы! — все это изменилось. Бурный шквал военного времени долетел и до этой далекой гавани и нарушил ее покой.

Минха окончена. Едва был произнесен последний «аминь», как поднялся общий оживленный говор и образовалось несколько кружков. Молитвенное настроение сразу исчезло. Со всех сторон ракетами посыпались военные термины, названия крепостей, имена русских и турецких полководцев и т. п. Говорили все сразу. Но вот раздались восклицания: «Ша! Тише!» — и шум стал понемногу затихать. В центре синагоги образовался один большой кружок. Говорили только 2–3 человека. Остальные жадно слушали.

Невысокий, коренастый еврей с толстым мясистым носом, подстриженными усами, испачканными нюхательным табаком, и маленькими глазками говорил не громко, но очень спокойно и самоуверенно, размахивая рукой, в которой держал понюшку.

— Ну-у! Ну! Ну чего вы разошлись? Ну, не взяли Плевны! Ну, и что же? Как вообще война? Разве всегда идет удача за удачей, победа за победой? Рассуждают, как дети! Если не взяли сразу Плевны, так уж все пропало. Да ведь, в конце концов, возьмут ее. Что вы тогда скажете?..

— Ты, Михоэл, говоришь, что «Русс» в конце концов возьмет Плевну? — заговорил с раздражением высокий еврей с толстой красной шеей и рыжей бородой. — Что же, ты ручательство даешь, что возьмут?.. Дурак! А чем возьмут? Ты забыл, что «Русс» уже положил под Плевной половину своей армии?

— Постойте, — вмешался в разговор маленький тщедушный еврейчик. — А почему бы не поставить этот же вопрос, да наоборот? Вы спрашиваете: чем «Русс» возьмет Плевну, а я спросил бы вас: чем «Турок» ее будет держать? А? Дешево ему стоит всякое нападение «Русса»?

— Но в том-то и де-е-ло, что де-ешево! — воскликнул нараспев молодой еврейчик с козлиной бородкой. — В Плевну-у ни одна пуля не попадает: стреляй туда, стреляй в небо! А из Плевны…