Роберт Эйкман - Niemandswasser
– Как часто, по–твоему, такое случается?
– Полагаю, что редко, ваше высочество. Но каждый такой случай, сколь бы нечастыми они ни были, всегда происходит в тех водах. Иногда мне кажется, что есть особые, неподтверждённые причины тому, что эта часть озера осталась без владельца.
– Да, – сказал Эльм. – Я уже сомневаюсь, не согласиться ли мне со всем, что ты говоришь.
– У нас, крестьян, своя правда, как принято думать, – тихо ответил Шпальт и последним большим глотком осушил свой фужер.
– Я не считаю тебя крестьянином, Шпальт, хотя и они по большей части прекрасные люди.
– И всё же я крестьянин, ваше высочество.
– Пусть даже так, – сказал Эльм, – в тебе есть глубина. Я всегда это знал.
– На берегу озера едва ли отыщется кто–то, у кого нет в запасе истории о Ничьей Воде, ваше высочество, а то и не одной.
– В таком случае, почему я прежде никогда об этом не слышал?
– О зловещем не принято говорить, ваше высочество. Как не принято говорить о сердечных тайнах, единственных настоящих тайнах, которыми только владеет человек.
– Возвышенное сравнение, Шпальт.
– В большинстве из нас заключены двое, ваше высочество. Тому же, кто един и тем самым, как ему кажется, пребывает в гармонии с миром, всегда чего–то недостаёт.
– Вот как, Шпальт?
– И эти двое внутри нас редко сообщаются между собой. Даже соприсутствуя в сознании, они почти не касаются друг друга. Им не удалось бы встретиться без того, чтобы испытать неудобство.
– Бывает, что один умирает раньше другого, – заметил Эльм.
– Жизнь, как правило, указывает на то, что именно это и происходит, ваше высочество. Жизнь, какой мы её знаем, едва ли смогла бы продолжаться, если бы мужчины не убивали живущего в них мечтателя. Приходится думать о детях; о матерях, которые кормят их с тем, чтобы длился наш род; об экономике; о размеренной жизни общества. Обо всех тех факторах, в которых вы, ваше высочество всегда будете детально осведомлены ввиду положения вашего высочества и возложенной на вас ответственности.
– Да, – сказал Эльм. – это, как ты говоришь, мой долг, который, разумеется, все мы исполняем в меру своих сил.
Он подошёл, держа в руке бутылку.
– Выпьем, Шпальт. Позволь мне вновь разжечь гаснущий огонь.
Но рука Эльма так тряслась, что, наполняя бокалы, он заплескал и стол, без того нуждавшийся в полировке, и даже поношенные брюки учителя. Шпальт, впрочем, остался невозмутим.
– Мужские мечты, их внутренняя правда, тоже зловещи, ваше высочество. Если мужчина окинет взором свою внутреннюю правду, и если глаза его – включая и тот, что внутри – будут широко открыты, то он пошатнётся от ужаса. Потому–то, как мне всегда казалось, мы и слышим все эти истории о нашем озере. Там, на его поверхности, в темноте, скрытые от глаз, мужчины встречают свой внутренний образ. Или то, что они принимают за него. Не стоит рассчитывать, что многие из них вернутся невредимыми.
– Это касается мужчин, Шпальт. Как насчёт женщин?
– У женщин нет внутренней жизни, которая была бы столь решительно отделена. Для женщин внутренняя жизнь всегда сливается с целым. Вот почему женщины кажутся мужчинам либо неуловимыми и обманчивыми, либо поучающими и скучными. Женщины не знают проблем, сравнимых с проблемой быть мужчиной. Им нет нужды в нашем озере.
– Ты когда–нибудь был женат, Шпальт? Полагаю, что нет.
– Конечно же, я был женат, ваше высочество. Как я уже напомнил вашему высочеству, я всего лишь крестьянин.
– И что произошло?
– Она умерла при родах. Наш первенец.
– Сожалею, Шпальт.
– Без сомнения, это также уберегло нас обоих от большой печали. Всегда есть, что вспомнить.
– Ребёнок тоже умер?
– Нет, ваше высочество. Она не умерла. У её отца не было намерения повторно жениться; а в том, что за ребёнком – за маленькой девочкой – присматривает чужая женщина, немедленно разглядели бы злой умысел, тогда как отец, школьный учитель, должен был служить для других примером. Мне посчастливилось устроить ребёнка в хороший дом. Как учитель, я был, конечно, осведомлён обо всех домах. Теперь она в услужении у вашего высочества, но не знает о том, что я её отец, и это знание причинит ей много боли, поэтому я прошу ваше высочество не нарушать молчание, даже если такой случай когда–нибудь представится.
– Разумеется, Шпальт, разумеется. Печально знать, что для тебя всё не сложилось лучшим образом.
– Когда–нибудь всё приходит к плохому концу – или к тому, что им кажется. Это послание о неизбежности смерти. И обычно оно не заставляет себя ждать.
Его фужер опять был пуст, а сам он сосредоточенно разглядывал обесцвеченные пятна на тыльной стороне своих ладоней.
Бодензее – не вполне горное озеро. Лишь с восточного края, на территории Австрийской Империи, за Брегенцем и возле него к воде подступают горы. В других местах они стоят в отдалении, иногда значительном; подчас причудливые – как за Бодманом, с тамошними первобытными обитателями; зачастую невидимые сквозь трансформации атмосферы. И всё же, встав по широкой границе, горы ждут и наблюдают, как ждут и наблюдают огромные непознаваемые существа, населяющие их снаружи и изнутри. Когда луна уходит или скрывается за облаками, озеро местами кажется таким же огромным, как море, таким же чёрным, вероломным, всемогущим; и таким холодным, что представить это может лишь тот, кто на маленькой лодочке плыл по нему в одиночку.
Как плыл теперь Эльм. Ни огонька, ни проблеска не было видно вокруг, только слабо волновалась поверхность воды, да то и дело звонко бился о лодку лёд – хоть время для него, как можно было подумать, ещё не пришло. Никогда прежде в своей жизни Эльм не попадал в такую кромешную темноту. Никогда в детстве не запирали его в тёмном погребе или чулане, никогда, достигнув зрелости, не знал он серьёзных сражений на поле боя. Где–то между увешанной запретительными объявлениями замковой пристанью – шаткой, но, когда он вступал на борт, отчётливо различимой – и той частью озера, где он находился сейчас, он понял, что остов лодки пострадал от небрежного обращения; но не видел, чтобы внутрь просочилась вода, или, раз уж на то пошло, не слышал её плеска. Он смог лишь почувствовать сырость – и едва больше, чем сырость – когда, перестав грести, приложил руку ко дну; к чему его принудил почти сверхъестественный холод в ногах.
И всё же, возвращаться назад не имело смысла. В конце концов, невозможно вечно избегать брошенного жизнью вызова (или исходящей от неё угрозы); Эльм понял: ему в его мире боли повезло, что этот конфликт представился в форме столь отчётливой, столь безоговорочной и так сравнительно точно обозначенной школьным учителем. Что бы теперь ни случилось (если что–то и могло случиться), его маленькая лодочка ещё не скоро отправится ко дну.
Не такой уж и маленькой, к тому же, она была: Эльм чувствовал, что с каждой уходившей минутой – или то были часы? – грести ему становится всё тяжелее. Тьма до того сгустилась, что затрудняла движение, как замёрзшая чёрная патока. Кроме того, тьма пахла. Кто мог сказать, что скрывают в себе по прошествии веков и тысячелетий глубокие воды; особенно столь неподвластные и далёкие, как те, что пересекал сейчас Эльм?
Казалось теперь, что не только тьма, но и само озеро удерживает его. Налегая на вёсла, он обливался потом, будто проталкивал судно сквозь замёрзшую грязь; сквозь ледяные просторы, какие лишь первопроходцам, искавшим Северо–Западный путь, приходилось числить среди своих злоключений. Из–за крайнего напряжения Эльм чувствовал, как быстро покрывается льдом не только лицо, но и всё его тело. Вскоре и он сам, и его утлое судёнышко могли оказаться закованными в лёд.
Лодка ещё ниже осела в воду. Эльм понял это, когда пытался грести. И дело было вовсе не в возможной пробоине: воды на дне было не больше, чем прежде. У Эльма ещё оставалась возможность проверить это, что он и сделал, коснувшись дна замёрзшей правой рукой. Для этой цели ему пришлось отпустить весло; но судно теперь так глубоко вошло в воду, что весло каким–то образом покинуло уключину – а значит, и саму лодку – и со странным треском исчезло в темноте. В ужасе Эльм тут же схватился обеими руками за оставшееся весло; но от этого лодка лишь взяла курс на много румбов от причала, и, пока она кружилась в загадочно неуступчивой воде, второе весло вслед за первым исчезло. Руки Эльма слишком замёрзли, чтобы при таких обстоятельствах удержать столь громоздкий предмет.
Что–то, как понял Эльм, уцепилось за дно лодки. Он чувствовал напряжение в балках, казавшихся достаточно крепкими на берегу, но ставших теперь едва ли прочнее спички. Больше того, сопротивление и напор лодочной обшивки были теперь единственным, что он мог осязать – и осязал каждым мускулом своего тела. Что до прочих чувств, то он не мог ничего разглядеть; хотя неясные запахи неуловимо сливались по капле в единый сладкий аромат. Лёд, раньше со звоном ударявший о лодку, теперь, как казалось Эльму, грохотал, при том, что до зимы, конечно, было ещё далеко.
