Роберт Эйкман - Niemandswasser
И несмотря на всё это, Виктор, подав в отставку (ему предложили важную работу в военном ведомстве, от которой он уклонился, как уклонялся теперь почти от всего); так вот, Виктор, казалось, обязал себя проводить каждый божий день, сидя на берегу Боденского озера, в одиночестве и без всякого занятия. Не на одном и том же месте – его редко можно было встретить на одном и том же месте два дня подряд – но всегда неподалёку; обычно он подходил к кромке озера настолько близко, насколько это было возможно, хотя случалось ему и укрываться в подлеске, и прятаться под навесом у рыбацкой хижины. Все знали, что он поселился вместе с престарелой супружеской парой в их респектабельном поместье в трёх милях от Аллендорфского замка; и что он всегда принимает пищу в одиночестве, поскольку не хочет, чтобы люди видели за едой его покалеченную правую руку: руку, в которой держат нож.
Эльм, ни в коей мере не чувствуя себя ответственным за их размолвку, хотя и понимая в каком–то смысле её неизбежность, был обеспокоен тем, как справится Виктор с надвигающейся зимой: несчастье случилось с ним знойной августовской ночью, но по меньшей мере половину года климат Боденского озера был куда как суровей. В разговоре с Эльмом один из врачей предположил с позиции медицины, что существо, нанесшее ужасную рану, также заразило жертву некоей бациллой – возможно, неизвестной науке – которая целиком поразила его физиологию и в какой–то степени пошатнула его здравомыслие. С учётом имевшихся свидетельств, это казалось весьма вероятным.
Мнения же относительно самого существа неизбежно разделились. Люди бесхитростные упоминали чудовище, которое, как было известно, с незапамятных времён обитало в самой глубокой части озера, и которое своими глазами видел Карл Великий, а Парацельс не только видел, но и расспросил. Более общепринятым и типичным стало убеждение, что эту рану нанесла Виктору пресноводная акула, поскольку акулы, как утверждали те, кто имел с ними дело на Востоке и в других подобных местах, склонны к таким случайным броскам.
Это происшествие получило бы гораздо большую известность, будь и сам Виктор фигурой известной и желанной в обществе или живи он сообразно своему положению, вместо того чтобы, как Эльм, сохранять, насколько возможно, инкогнито. Люди более тактичные ощущали даже, что Виктор не хотел бы оказаться в центре крупной и продолжительной сенсации. Тем не менее, во многих домах, расположенных рядом с той частью озера, для детей были установлены строгие запреты. Возможно, благодаря этому не осталось, похоже, никаких свидетельств о нападениях, подобных тому, которому подвергся Виктор. Случившееся с ним – скорее, чем можно было ожидать – оказалось почти забыто всеми, кроме самого Виктора, который, как и предчувствовал Эльм, всё так же отчаянно являлся к озеру с наступлением зимних холодов.
Странный образ жизни Виктора вдохновил великую поэтессу, обитавшую в удобно расположенном на берегу озера замке, написать символическую поэму, хотя и не всем, кто знает и любит эту поэму, известно о том, при каких обстоятельствах она была написана, да и едва ли они поверят в это, если услышат.
Эльм, уже не испытывая прежних чувств к Аллендорфскому замку, вернулся в свой берлинский полк почти с облегчением. А затем встретил Эльвиру: в заведении, где младшие офицеры после того, как опускался занавес, весело проводили время в компании честолюбивых актрис, певичек и (особенно) танцовщиц.
Эльвира была танцовщицей, хотя, перейдя под покровительство Эльма, танцевала уже не так часто и с меньшим постоянством. Под чарами Эльвиры Эльм почти позабыл про Виктора, да и про всех остальных. Он был без ума от неё, и с годами его любовь, казалось, становилась всё крепче. Он никогда не сомневался ни в том, что она испытывает к нему те же чувства, ни в том, что чувства эти будут длиться вечно, пусть даже, в силу самой природы вещей, он никогда не смог бы жениться на ней. Среди людей его круга, и не только его ровесников, такие отношения были привычными и могли длиться очень долго, хотя бы даже те, кто ничего об этом не знал, заявляли обычно об их невозможности. Что до практической стороны, то Эльм, как человек, для которого по–настоящему не существовало ничего, кроме идеала, искренне полагал вполне достаточным иметь деньги, которых у Эльвиры не было ни тогда, ни тем более в перспективе. Кроме того, Эльвира танцевала отнюдь не в кабаре, а в маленьком оперном театре. Всякий чувствительный человек, встретив Эльма, вскоре ощущал в нём ту вдохновляющую силу, которой он был обязан своим Spottsname, своим прозвищем. Даже загнанный в угол на поле сражения он, вероятно, сумел бы обойтись меньшими жертвами, чем любой из его крепких и хорошо выученных родственников.
Однако же, загнанный в угол у большого озера в Тиргартене, он, хотя и не сразу, растерял свою решимость. Эльм, думая, что уже знает себя досконально, никогда не сомневался в своей способности в один момент покончить с собой при тех ужасных обстоятельствах, что разом обрушились на него столь убедительно и внезапно; не испытывал он и недостатка в способе.
Ни на секунду, ни днём, ни ночью, не испытывал он недостатка в способе с тех самых пор, как в четырнадцатый день рождения его дальняя родственница София–Анна подарила ему свой собственный маленький изысканно лакированный пистолет и повелела отныне всегда держать его при себе. Она была одета в сиреневое платье с узором из больших расплывчатых белых роз: в честь семейного торжества, виновником которого был он сам. «У женщины всегда должны быть деньги», – сказала она в будуаре перед тем, как они спустились вниз. «У мужчины всегда должно быть… вот это». Быть может, именно из–за тех обстоятельств, при которых Эльму достался пистолет, он никогда не стрелял из него, хотя и позаботился о том, чтобы кто–то из слуг регулярно его чистил и смазывал; на стрельбище он, однако, часто имел дело с оружием в целом схожего типа. Эльм умел стрелять метко, мгновенно и наповал.
Оказалось, впрочем, что убить себя в полной темноте совсем не просто. Он был изумлён тем, что блеск огней, которыми так славился город, производил столь слабое впечатление на сердце Тиргартена. Должно быть, деревья росли гораздо гуще, чем он предполагал; и озеро намекало на луну или на шторм. Правда, быть может, заключалась в том, что Эльм поддался тому же параличу воли и чувств, который в ту самую минуту не позволял Эльвире даже прикрыться от холода и который – вероятно, из милосердия – всегда приходит в конце большой любви, прежде чем за ней потянутся месяцы и годы потерь и лишений. Это почти полное оцепенение, бывает, длится до 48 часов. Но для Эльма неприятностью, похоже, была темнота: как если бы он пытался решительно действовать, находясь между раем и адом.
Затем Эльма охватила дрожь. Отчасти, как он понимал, это был тот самый час, когда с первыми проблесками зари мир покидают столь многие, что даже тот, кто лишён восприимчивости, окажись он на открытом пространстве посреди большого города, почувствует их исход.
На поверхность воды нисходило странное сияние, слабое и ровное, ещё представимое, быть может, в последние мгновения вечера, но безгранично тревожное в первые мгновения утра. Каждый, у кого есть сердце, при виде него должен был задрожать и затворить свой разум для мысли.
И вот, над озером ли, в нём ли – но извне – возникла фигура. То была красивая женщина; женщина такой красоты, саму возможность которой ни один мужчина не смог бы помыслить или вообразить. Бледная и нагая, с большими глазами, подобными глазам Пресвятой Девы, с широким алым ртом, она улыбалась.
Эльм тотчас понял, что от холода и отчаянья уснул и теперь видит сон, задуманный, чтобы продлить его мучения. Ибо видение это лишь с пущей жестокостью вернуло его к мыслям и воспоминаниям об Эльвире, вдохнув невыносимую жизнь в те чувства, которые, было, замерли на краткий миг в неопределённости. «Проклинаю, проклинаю», – простонал Эльм; и при этих словах его пистолет впервые выстрелил. Неудача поджидала его и здесь: во сне или нет, его пальцы всё ещё дрожали, как если бы в тот час он бодрствовал; дрожала вся его рука. Видение погасло или исчезло, и было трудно сказать, куда он всадил пулю. В Тиргартене время от времени всё ещё случались дуэли, и в деревьях то и дело находили пулевые отверстия. Что до видения, то оно длилось, быть может, не дольше секунды, будто и вправду сама Дева явилась к нему. Дамский пистолет, между тем, был рассчитан лишь на один выстрел.
Эльм вспомнил простую истину, которую услышал однажды от хозяйки балета в оперном доме, где танцевала Эльвира, – дамы, следившей за тем, чтобы девушки были должным образом одеты, пунктуальны и усердны, хотя и не принимавшей, конечно, никакого участия в постановке номеров: «Чтобы умереть, мало захотеть этого», – сказала она в присутствии Эльма. В тусклом, пугающем свете новой зари большие деревья стояли вокруг, следя за каждым его жестом, впитывая каждый его вздох. Для солдата и князя никакой другой способ смерти был немыслим. Выругавшись ещё раз, Эльм швырнул пистолет в озеро.
